Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
— Как еще побежит!
— Куд-да? — Иван Титыч фыркнул.
— За мной, — уверенно сказал Миша. — Пройдемтесь еще разок.
Они стояли у верхней петли, откуда Миша проектировал начать канал. Около них, не вмешиваясь в разговор, стояли: Чебодаев, Домна Борисовна, Лутонин, Тохпан и один рабочий.
— Пройдемся, если вы не хотите уступить так, — согласился Иван Титыч.
Коков пошел, огибая один из холмов; следом шел рабочий с белыми колышками под мышкой; потом Иван Титыч и все другие. По временам, не оборачиваясь и не останавливаясь, Миша выкрикивал:
— Отметить!
И тогда рабочий вбивал в его след колышек.
Пока огибали первый холм, Иван Титыч утвердительно поматывал головой и приговаривал:
— Верно. Правильно.
Обогнув холм наполовину, Миша перешел на другой, примыкающий боковым выступом к первому.
— Вон как… — удивился Иван Титыч. — Но это не надежно: выступ узок, и вода скоро размоет его.
— А мы пропустим ее в трубу, — отозвался Миша.
По склону второго холма он вышел в распадок, который вел прямо в котловину, назначенную для орошения. Дул сильный ветер, гоня из котловины бурую пыль. Голые каменистые стены распадка, сложенные из гладкого, будто отполированного плитняка, ослепляюще сверкали под солнцем. От этого сверканья и пыльных вихрей все казалось зыбким.
Иван Титыч и все другие были уверены, что Миша идет уже не под гору, как надо воде, а в гору. Выйдя в котловину, он остановился и сказал:
— Вот так.
— Не пойдет. — Иван Титыч даже притопнул. — Вы обманулись в распадке. Там каверзное освещение.
— Верно, каверзное. Но обманулся не я, а вы.
Чтобы убедить в этом Ивана Титыча, Миша предложил вернуться тем же следом, просмотреть распадок с другой стороны. И едва вступили в него, всем опять начало казаться, что они поднимаются в гору.
— Неужели я обманулся? Вот номер! Даже самому весело, — приговаривал Иван Титыч, идя следом за Коковым и поминутно подкручивая потные обвисающие усы.
Прошли весь маршрут в обратном направлении.
— Ну, как? — спросил Миша своего озадаченного учителя.
— Пожалуй, ты прав. — И Титыч начал бранить освещение. — Предательское. Издевательское. Надо же так: куда ни сунься, везде будто в гору.
Лутонин спросил его, сколько может полить Камышовка.
— Пахоты примерно как и Биже.
— А лугов?
— Смотря по тому, каких. Естественных — раза в четыре, в пять больше, чем пашни. Этим лугам дать только один полив, и поднимется такая травища — не продернешь косу. Верных пятьдесят — шестьдесят пудов сена с гектара.
— Это вот находка! — воскликнул Степан Прокофьевич, обводя всех радостным взглядом.
— Да-а… — отозвался Чебодаев, покачивая головой с неопределенным значением. — Находка-а… Но чего тут больше — радости или печали, не знаю. Завод-то существует двадцать лет, и находка все время была у нас перед глазами. А заметили ее только сегодня. Но теперь не выпускайте из рук. Рукава так!.. — резким движением он поддернул один из них до локтя. — И за дело! Беритесь крепче, смелей!
…Машина катила по берегу Биже. Чебодаев уезжал из конного дальше. Несколько перегнувшись через борт, он внимательно и задумчиво оглядывал речонку: и вот такая каплюшка, где повсюду виден донный песок, может орошать пятьсот гектаров… А в районе десяток таких, есть и покрупней.
Чебодаев был местным уроженцем, неплохо знал реки своего района, теперь мысленно сравнивал их с Биже и думал: «Надо посмотреть еще раз. Не откладывая изучить, какие у них оросительные силенки. И в дело их, все в дело!»
Вместо однообразных степных котловин, сменявших одна другую, воображение Чебодаева рисовало голубые пруды, пшеничные, овсяные, картофельные и всякие другие поля, цветущие сады.
14
К раскольным базам начали подходить маточные табуны. Затем пригнали трех прирученных кобылиц из рабочего состава; их пасли в стороне, не давая присоединиться к табунам.
Урсанах, встречавший табуны, дал знать Степану Прокофьевичу и Домне Борисовне, что все готово, ждут только их. Степан Прокофьевич выехал на буром жеребце Кондоре, которого выбрал по совету Орешкова для верховой езды. Зоотехник подметил в коне и всаднике общие черты: оба сильны, мускулисты, с твердой поступью, и был очень доволен, что соединил их.
По дороге к Степану Прокофьевичу пристал Застреха. Он был большой конелюб, особенно любил коней в те моменты, когда они вовсю выкладывали свою дикую, неукротимую силу. Против домика Домны Борисовны всадники остановились. Она махнула им рукой и крикнула:
— Поезжайте! Я пешком.
За время работы на конном заводе она научилась верховой езде, но не любила ее. Трудно было подниматься в седло, во время езды уставала сильно спина, ноги, а больше всего не нравилось, что нельзя спокойно, обстоятельно поговорить с человеком: верховые кони не любят ждать — дергают поводья, переступают.
— И пешком можете с нами, мы не собираемся вскачь, — отозвался Степан Прокофьевич.
Она вышла, взялась за стремя его седла. У нее была привычка, разговаривая, брать собеседника за руку, за плечо.
— Пошли-поехали, — сказала она, отворачиваясь от пыльного вихря. — Опять задуло. А ночью установилась такая тишь. Весной здесь самые неожиданные переходы — ночью заморозки, днем тридцать градусов тепла, среди полного затишья вдруг ураган. Весна вроде осени. Осень, наоборот, тихая, теплая, ясная, зеленая — вроде весны.
— Тоже бывают прелести, — вставил Застреха. — В прошлом году весь ноябрь пылил такой ветрище… Сплюнешь — летит шматок грязи.
— Ноябрь — уже зима. Зиме полагается быть немножко неуютной.
— Если бы немножко… — пробурчал Застреха.
— А в общем, очень неуютно? — спросил Лутонин Домну Борисовну.
Она никогда не подводила такого итога и отвечала не спеша:
— Здесь много солнца. Все дни в году с солнцем.
— Так-таки ни одного пасмурного дня? — спросил недоверчиво Лутонин.
— Редко, чтобы весь день было пасмурно. Хоть ненадолго, а все равно прояснится. Здесь хорошее небо, высокое-высокое. — Она посмотрела вверх. — Глядишь в него и сам будто становишься выше. — Опять налетел порыв ветра; чтобы побороть его, Домне Борисовне пришлось крепче ухватиться за стремя. — Здесь во всем такая сила. Начнет припекать, задувать, морозить — только держись. Начнет расти, цвести — что ни день, все неузнаваемо. Потом этот простор… никакому великану не будет тесно, — и заключила: — Я вжилась, мне нравится.
У первого база их встретил Орешков в своем редко сменяемом белесом пыльнике. Затем подъехал Урсанах, сказал:
— Мы начинаем, — и взмахнул шапкой. — Осторожно, не горячись! — крикнул он табунщикам.
Табунные кобылицы, хотя и считались не дикими зверями, а домашними животными, имели имена, родословную, были записаны в разных книгах, гуляли с жеребцами благородной крови и в себе носили немало этих кровей, но жили тем древним порядком, какой установился у лошадей до вмешательства человека: рождались и всю жизнь проводили под открытым небом, не зная ни стойла, ни узды. Нрав у них был опасный, звериный. Предупреждая табунщиков, Урсанах думал еще и о другом: многие из кобылиц жеребы, и пугать и гонять их вредно.
Два табунщика с разных сторон не спеша начали подбираться к кобылице, пасшейся с краю табуна. Занятая едой, она не сразу заметила их, а заметив, вздернула голову, храпнула и кинулась в табун. Но табунщик корпусом своей лошади загородил ей дорогу. Она хотела обойти его и натолкнулась на другого табунщика. Кобылица вставала на дыбы, кружилась, ржала, храпела, цокала зубами, но ее все-таки оттеснили к мирно пасшимся рабочим кобылицам. В их компании она постепенно успокоилась.
За первой кобылицей тем же способом выделили из табуна другую, третью, четвертую. Кони обычно неохотно расстаются с табуном. Особенно много задала хлопот сплошь вороная, без единой отметины, как спелая ягода черемухи, красавица-трехлетка Заметная. Конский молодняк — будь жеребчики, будь кобылки — чаще всего держится по двое. Дружки рядом пасутся, вместе играют, чешут друг друга. Хорошо, когда эта дружба совпадает с планами людей. Но у Заметной не совпала. Сама стройная, крутобокая, огненно быстрая, с легкой головой на гибкой лебединой шее, подругу она выбрала неповоротливую, грузную, с короткой шеей и большой головой. Их решили разъединить: Заметную сдать в косяк к Фениксу, чтобы закрепить в потомстве ее достоинства, а подругу — к жеребцу другого экстерьера, чтобы исправить в потомстве ее недостатки.
Когда к ней подобрались табунщики, Заметная прянула от подруги, но услышала ее голос и кинулась обратно, ударив грудью и оттолкнув мешавшего ей табунщицкого коня; потом, как ни отпугивали Заметную и криком и кнутами, она все тесней жалась к подруге. От их перебежек, от криков табунщиков все кони пришли в волнение.
