Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар
– Я не случайно не был целый год – ни у вас, Григорий Васильевич, ни у тебя, Анна, хотя я очень, очень благодарен вам обоим и все время помнил это чувство благодарности… Тогда, в тот день, когда за мною приехали сюда гимназисты и повезли в гимназию, а домашние встретили дома с пирогами, когда я мог бы чувствовать себя счастливым и на самом деле все старались делать мне только приятное, и мне все было приятно, – дома тогда вечером, засыпая, я вдруг ощутил, что все же где-то я негодяй, все кругом негодяйство и негодяйство, в частности, то, что я, обрадовавшись, ушел от вас в старую жизнь. Мне было очень хорошо дома – и это было уже негодяйством. И я ощутил тогда еще второе, а именно то, что до тех пор, пока это ощущение негодяйства не покинет меня, не будет мною объяснено, до тех пор я не могу встретить вас – ни вас, Григорий Васильевич, ни тебя, Анна, – поэтому ж тогда я не написал Климу. Это было совершенно осознанное ощущение… И – вот, я пришел к вам, извините меня. Впрочем, извинения ни к чему. Я не буду рассказывать обо всем, что было со мною, это неважно. Я скажу, что главный мой враг – это я сам себе. Но и это неважно. Тогда я не мог определить, почему я ощущаю негодяйство и почему я негодяй. Теперь я знаю о негодяйстве. Это – вся наша жизнь, все кругом в нашей жизни, все. Кроме этого, я ничего не знаю. Что мне делать?.. Папа, прочитав «Город желтого дьявола», говорит опять, как до революции Пятого года, о новом типе «критически мыслящей личности», что каждый в отдельности должен делать добрые дела, самоусовершенствоваться, – но это тоже негодяйство!.. – я это очень хорошо испытал на себе. И я знаю, почему мне стыдно было приходить к вам, – я принимал ту жизнь, которая была негодяйством, я убежал в нее от своей совести и от своего ощущения справедливости, которые были чисты у меня в соляном амбаре, – помните, с кошкой, – и были чисты у вас в библиотечной комнате на диване, где по стенам хлестал голый ветер… Я не знаю, почему так получилось. Наверное, вы здесь ни при чем, но просто отсюда я мог бы начать новую жизнь по моим ощущениям справедливости… и мне хочется опять остаться одному на вашем диване, слушать ветер и подумать, потому что так, как было в этот год, так дальше быть не может!.. Мне это очень хотелось сказать вам. Я должен сейчас или уже никогда окончательно решить, где я, но пока я знаю только то, что я ничего не знаю… А грибы, – действительно, почему грибы полагается собирать только на рассвете?..
Анна слушала удивленно. Григорий Васильевич был медленен и покоен, как всегда. Он принялся за свою недоеденную кашу, ел и съел ее медленно, в общем молчании.
– Ну-с… – сказал в раздумий Григорий Васильевич. – Нам действительно надо с тобой поговорить, но сразу я не могу передать тебе все мои мысли… Обо всем этом надо говорить не сразу. Ты – обязательно оставайся, поживи у меня. Обязательно поговорим – и много.
Вечер прошел в случайных разговорах. Андрей провожал Анну, заходил домой и вернулся к Григорию Васильевичу. За стенами в библиотечной комнате шумел ветер. Андрей улегся на диван, у изголовья поставив лампу, раскрыл книгу, не читал, слушал тишину. Перед сном Григорий Васильевич пришел к Андрею с книгою в руках, присел на краешек дивана, помолчал.
– Ты не читал этой книги?
– Нет.
– Прочти до наших разговоров. Начинай со второй главы, затем прочитаешь и первую. Начинай сегодня же…
За стенами шумел ветер, приходивший с полевого простора…
…Сорок пять лет назад от 1912 года – в апреле 1867-го – Маркс писал:
«В прошлую среду я выехал на пароходе из Лондона и в бурю и непогоду добрался в пятницу до Гамбурга, чтобы передать там г. Мейснеру рукопись первого тома. К печатанию приступили в начале этой недели, так что первый том появится в конце мая… Это, бесспорно, самый страшный удар, который когда-либо пущен в голову буржуа»…
– так писал Маркс по поводу книги, на осуществление которой он потратил двадцать один год своей жизни, когда, по существу говоря, он жил в Британском музее, уходя туда утром и приходя домой после закрытия музея, когда дети его уже спали, – когда для осуществления этой книги он брал все лучшее знание на земном шаре… его дети называли его – Мавром, – он знал и изучил все лучшее в мире, но он же говорил, что –
«дети должны воспитывать родителей».
…И три года назад от 1912-го – в 1909-м – в Сольвычегодске, в сольвычегодской тюрьме 1-я рота Сальянского полка избивала палками ссыльных и заключенных людей по законам Российской империи расправы с честными. По законам это называлось проведением «сквозь строй», – солдаты со шпицрутенами в руках становились двумя шеренгами, между этих шеренг проходил человек (или его вели, если он противился, или его тащили, если он падал, забитый), каждый солдат по очереди бил человека что есть силы шпицрутеном, то есть палкою. И в сольвычегодской тюрьме – ссыльный, человек громадной убежденности, громадной воли и громадного презрения к империи – прошел сквозь строй 1-й роты Сальянского полка – медленным шагом – с открытою книгой, с тем томом, по поводу которого Маркс писал, что –
«Это, бесспорно, самый страшный удар, который когда-либо пущен в голову буржуа».
Григорий Васильевич дал прочитать Андрею – «Капитал» Маркса. Это было вторым рождением Андрея. Все заново получало смысл, и все в мире становилось на свои места. За бревенчатыми школьными стенами шумел ветер в ночи, в ночах, с пустых полей, – но там уже не было пустоты и не было мрака, – пустота заполнялась не только знанием, но образами. Конечно, не Иван, Петр, Сидор должны проделывать себе новые дорожки, но надо уничтожить все старые пути, чтобы все шли новыми дорогами. Я, я, я, которое угнетало Андрея, уже не болталось в пустоте по ветру, – был товарищ, товарищ с большой буквы, великий товарищ – пролетариат, – и, стало быть, было действие, громадное поле для действия в убежденности. Все становилось на свои места, – не только он сам, Андрей, не только люди и человеческие отношения в Камынске и по всей земле, но – время, честь, долг и – дела, дела!..
Андрей прожил у Григория Васильевича три недели. Григорию Васильевичу многих трудов стоило сделать так, чтобы Андрей оставался в режиме. Андрей едва удерживался, чтобы молчать. Андрей едва удерживался, чтобы не начинать – действовать – сейчас же. Андрей вдруг вновь весело заговорил с товарищами в классе, – это были случайные слова и разговоры, но они освещались новым светом, – и Иосиф Шиллер, немудрящий человек, однажды сказал Андрею, –
– Черт тебя знает, ты знаешь, кого ты стал мне напоминать? – и даже не могу понять – чем?
– Нет. Кого?
– Леонтия Владимировича Шерстобитова… То ли он так же приветливо-иронически шутил?..
Андрей стал казаться приземистее.
В те дни, когда Андрей собирался пойти к Анне и Григорию Васильевичу, – тогда же, после них, он хотел пойти к Оле Верейской, взять обратно у нее ее фотографию. Андрей знал теперь, что он никогда не пойдет к Оле Верейской: не Лелю окружали привидения, но Леля была призраком… Тогда, давно, когда к Андрею приходил прощаться Климентий, – Андрей спешил тогда на свидание с Олей, – и Андрей, и Климентий думали тогда, что они никогда больше уже не встретятся товарищами, – они ошибались.
У Андрея совершенно обозначилась воля.
Андрей был совершенно взрослым человеком.
Глава одиннадцатая
Ипполит Разбойщин пришел к жизни
Дневники в Камынске писали многие, – и самыми обстоятельными оказались дневники Ипполита Разбойщина. Если б эти дневники были проведены через всю жизнь Ипполита, они б дали ему право быть камынским писателем, как был камынским художником мещанин Полканов. Дневник велся в щеголеватых клеенчатых тетрадях. Кипа клеенчатых тетрадей исписана была, главным образом, фамилией – Ippolit Razboicshin или просто Поля, – а также стихами, сотнями стихотворений, под которыми изредка подписывалась фамилия поэта, но всегда – фамилия Разбойщина и приписки, – «списано из альбома Молласа», «списано из альбома Бетси Коровкиной», «нравится, но не очень, знаю наизусть». В то время, когда Леопольд Шмуцокс и Андрей Криворотов увлекались стихами Брюсова и Блока, Ипполит выписывал стихи – Козлова (десятка два стихотворений), Лермонтова (все его поэмы), Красовского, Жуковского, Пушкина (выписана «Русалка»), Некрасова, Надсона (очень много), Минаева, Шабловского, Перцова, Майкова, Гриневской, Чирова, Славина, Дмитриева, Артамонова, Чемисова, Батова, Коробова, Чирикова, Олега Леонидова, – и очень много стихов без подписи, с пометкою – «из численника»…
Ипполит Разбойщин писал:
. . . . . . . . . . . . . . .
«Что было раз и вновь едва ли повторится!..
Мой девиз: прощай мое вчера – скорее к неизведанному завтра!..
У КОРОВКИНОЙ . . . . . . . .
Вот как уже две недели исполнилось сегодня второго июля, как я провожу все вечера у О. Н. Коровкиной… У нее есть дети, которые устраивают детский спектакль – меня тоже пригласили к себе, слыша, что я играю порядочно, а главное никогда не откажусь сыграть… Действительно, я согласился, но только с условием, чтобы и моего товарища Нагорного Федю тоже пригласили. Мне одному играть страшно не хотелось в кругу маленьких подруг Бэтси, во-вторых если взрослых – но неинтересных. И вот я просил на основании этого пригласить Нагорного играть… Просьбу уважили…
