Любовь Руднева - Голос из глубин
Он кивнул головой, подозвал девушку-переводчицу и сказал:
«Пожалуйста, пройдите наверх, за кулисы. В антракте между двумя действиями «Гарольд и Мод» мы поговорим», — и пожал руку, внимательно взглянув мне в глаза.
Невероятно много надо бы ему высказать и спросить, но я знал, не посмею признаться в главном, в том, что связывает меня и его.
Я откровенно робел. И пришел сюда почти на правах невидимки. Не берусь и теперь сам пояснять этот психологический казус.
Видел накануне «Гарольд и Мод», и было мне крайне интересно теперь глядеть на игру актеров из-за кулис. Сам Барро играл крохотную эпизодическую роль садовника, он выходил на сцену в комбинезоне на минуту — почти статист. Но все это первое отделение он провел за кулисами, что-то наборматывая шепотом, потом зашел в свою небольшую артистическую уборную и там записал в толстую тетрадь какие-то свои мысли или замечания.
Едва начался перерыв, он подошел ко мне, увлек за собою, тут же появилась переводчица. И Барро, улыбаясь своими огромными, длинными глазами, радостно воскликнул, едва услышал мой вопрос:
«Робер? Он мне как брат!»
Сразу же Барро с непостижимой быстротой как бы вовлек меня в водоворот тридцатых годов, где все время рядом с ним, в гуще его исканий, оказывался друг. Он втолкнул меня во все обстоятельства постановки сервантовской «Нумансии», где Алехо Карпентьер не только великий писатель, о том Барро и не говорил, но и знаток музыки, помог найти ему и аранжировать музыку, а Деснос, — и тут Барро опять воскликнул: «Мой духовный брат!» — присутствовал на репетициях.
«Я был влюблен в свою жену Мадлен Рено и все совершал, вдохновляясь строкой Десноса: «Из великой к ней любви», — пояснял, улыбаясь, Барро. — Тогда-то произошел эпизод, о котором вспоминаю как о подвиге дружбы. Представьте, наступил долгожданный день, нам доставили костюмы. Мадам Каринска требует: «Заплатите наличными». У меня же вышли все деньги. Но если не уплачу немедленно, она увезет все костюмы и спектакль полетит в тартарары. Мадам неумолима. Что делать? Деснос присутствует при этом разговоре.
Вдруг он обращается к Каринска:
«Я скоро вернусь. Мадам, будьте любезны, дождитесь хотя бы моего возвращения».
Трудно было представить, какой выход найдет он. Два часа спустя является, отводит меня в сторону и протягивает требуемую сумму. Он сходил к себе на работу и попросил аванс — двухмесячное жалованье! В те времена это делалось непросто.
По Андре Жиду, друг тот, «с кем можно совершить неблаговидный поступок». После этого поступка Десноса для меня друг тот, кто пойдет ради тебя на лишения, а это встречается крайне редко. С мадам Каринска расплатились. Спектакль состоялся в назначенный час. Он стал событием… Я грезил с Десносом о других спектаклях».
Барро говорил быстро, не отрывая своего взгляда от меня, — его большой рот с удивительно мягкой улыбкой был выразителен, как и его глаза.
Он мчался через десятилетия и припоминал уже времена предвоенные, а потом и самое «странную войну», себя и своего друга в тех обстоятельствах. Порой парадоксальных.
«Во Франции и Париже, несмотря на Мюнхенское соглашение, мало что изменилось. С Десносом и его женой Юки мы совершали безумные вылазки в Компьенскйй лес! Потом там будет лагерь и поэт окажется узником. Но это позже. А пока мы в армии — я и Робер — и нам не выдали даже оружия! Да. Я постараюсь вспомнить лишь те факты последующих месяцев, что оставили особый след.
Представился случай вновь ощутить дружбу: узнав, что Деснос с полком своим находится в тридцати километрах от меня, одалживаю велосипед и еду. Среди завязших грузовиков, деревьев наполовину без листвы, по-зимнему ощетинившихся, как кабаны, я ору во весь голос: «Я лечу к другу!» Мы свиделись. Проселочная дорога пролегла между двумя лугами, которые развязли от дождя, а посреди их — тополиная рощица, прикрывающая мостик. Мы говорили два часа. Глубокий и просторный разговор. Деснос был мужчиной, человеком в полном смысле слова».
А я припомнил слова Десноса: «Материя в нас становится мыслящей, Потом она возвращается к своему состоянию… Разве временность лишает жизнь смысла? Никогда!»
Барро не говорил мне о том, что я уже слышал, как навестил он Робера в лагере, рискуя головой, и слал ему посылки. Он только упомянул в конце нашей беседы, как в Париже встречал прах Десноса и тогда увидел чешского студента Штуну и выслушал его рассказ. Барро подтвердил:
«Это правда, что Штуна опознал Десноса из-за старого шуточного снимка времен поэтических вывертов и игр».
И вдруг он задал неожиданный вопрос:
«Мне показалось, вы понимаете по-французски?»
Я растерянно улыбнулся и ответил:
«Я понимаю язык Барро, оттого вам так показалось, — я действительно…»
Но тут он добавил:
«Я все время ловил себя на том, что мы уже где-то встречались. Чуть ли не на одной сценической площадке».
Услыхав такое я, кажется, покраснел. И понял: ведь Барро обо мне говорили чехи и французы, ему показывали мои фотографии, и он с интересом расспрашивал когда-то обо мне и сказал, что хотел бы увидеть этого артиста на манеже и на сцене. Но уже раздался звонок, зрителей приглашали в зал. Я же сказал ему, что был счастлив и люблю всем сердцем его работы, которые видел, а жена моя, чешка, переводила мне насущную его книгу «Воспоминания для будущего», а главное — он и для меня учитель, и вот теперь я ощутил смысл его дружбы с Десносом.
«Вы говорили о нем несколько раз в настоящем времени».
Барро обнял меня, поцеловал в глаза и лоб и вдруг удивленно отстранил:
«А ведь вы наверняка мим, мой друг. Приезжайте в Париж. Я не ошибся? Приезжайте, напишите, будете моим гостем!»
«Признаюсь, — ответил я, — я принял как собственную вашу формулу: «Я называю законом цирка то, к чему нас обязывает наша профессия… Как я сказал, нет обмена без предварительного акта приношения. Уважение к публике — нравственная заповедь каждого актера. Оно — символ, важное проявление того уважения человека к человеку, которое должно быть первым из всемирных законов», — и я выбежал из-за кулис, опрометью спустился с лестницы и уже на Тверском бульваре присел на скамью и обхватил голову руками.
— Сейчас, — сказал Амо, — когда действие преждевременно оборвется, мне кажется особенно важным, что Барро одарил меня не только своим Батистом, своим Пьеро, но и дружбой с Десносом.
17
Амо заснул. Он лежал, повернувшись на правый бок, и, пугаясь этого глубокого сна, Наташа наклонялась над ним, вслушивалась в его дыхание. «Какое счастье, что еще можно быть рядом, видеть его, слышать, вместе с ним проходить все. Только б не обрыв», — думала Наташа.
Она ловила себя на самом нелепом — какие-то жалкие фантазии о чудесах осаждали ее в последние недели.
С трудом Амо повернулся и лег на спину.
— Наташа, брусничку б.
Она поспешно взяла с его стола стеклянный графин, наполненный брусничным соком, налила в поильник и наклонилась над Амо.
— Сядьте, Наташа, рядом, так удобнее.
Она приподняла его голову и поднесла длинный носик поильника к губам Амо, как бы помогая раздвинуть их, потом зубы. Он глотал медленно.
— Расскажите мне вчерашнее. Как хорошо, вы и в лес меня сводили, — он помолчал, — потом на полянку… Еще можно.
— Брусники?
— Нет, туда, — он прикрыл глаза.
Вчера она сочиняла ему про то, как их друг Слава Большаков, — а он с Севера, и привез бруснику, и сам тут, на кухне, приготовил сок, — собирал ее.
Наташа и не знала, кто на самом деле собирал ту бруснику.
Но и сейчас она, пока с перерывами поила Амо — так просили врачи, — и «повела» его на большую поляну, где росла брусника.
— Только вышел наш Слава с лукошком, чтобы собрать для Амо брусничку, наклонился, стал обирать ягоду, отделяя ее от маленьких толстокожих листочков, зеленых-зеленых, как вдруг услышал — вроде б кто из леса выходит, шумно продираясь сквозь кусты. И тоже к поляне.
Слава-то как раз в этот момент для удобства, чтобы легче собирать было ягоду, стал на колени. А тут поднял на шум голову и видит: огромный медведь с другой стороны полянки стал вдруг на задние лапы и смотрит, кто это в его владения проник, такой-сякой. Слава не из робкого десятка, но сразу и он опешил, пожалуй, испугался малость. А медведь спросил, голос у него не совсем нашенский — человеческий, но вроде б басовитый: «Кто ж осмелился тут шастать?!»
Наташа видела, как внимательно глядел на нее Амо. Его глаза полны были детского доверия и покоя. И у нее подступил к горлу комок.
Беспомощность все более одолевала Амо, голова нещадно болела, онемели стопы ног, левая рука, и несколько дней он ничего не мог проглотить, кроме спасительной брусники, ото всего другого его выворачивало.
