Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника
— Нет, не думал, — хмуро сказал Павел. — Но если всем надо, значит, и мне надо. Притом я терпеть не могу произвола. Кто где путает, а люди со мной не здороваются! От такой жизни тоже… до стенокардии недалеко.
Стокопытов с упоением принялся читать бумаги заново.
Дочитав до конца, вдруг переворошил листки, глянул на обратную сторону, задумался. Отложил вдруг цветной карандаш, которым хотел ставить подпись.
Облокотившись, поднял красное, набрякшее от волнения лицо.
— Постой-ка… Я одно из виду упустил. Вот мы Кузьмичу препоручим механический, а кто же в гаражах руководить будет?
«Начинается…» — с горечью вздохнул Павел.
— Бригадир, Максим Александрович, — ответил он.
— Нет, выше! Административно-технически, так сказать?
— Административно вы… Если штатную единицу не получим, то придется вам, Максим Александрович, — смягчил ответ Павел, хотя наперед знал, что на штатную единицу рассчитывать не приходится.
«Чем же вам кроме-то заниматься? — подумалось в эту минуту. — Ведь вы же теперь не директор, а всего-навсего цеховой начальник, да еще с приставкой технорук…»
— Н-е-е-ет, не получится это дело, Терновой, — с грустью возразил Стокопытов и отодвинул на середину стола бумаги короткой ладонью. — Не-е-ет, Павел Петрович, это ты промахнулся! Ведь тут нужно быть механиком. Узким специалистом, прямо говоря!
«А вы?» — молча глазами спросил Павел.
Стокопытов, кажется, понял его немой вопрос и погрустнел вовсе.
— Я?.. Долго рассказывать, брат. Длинная история.
Он посидел несколько минут в замешательстве, соображая, следует ли впадать в откровенность, находясь в служебном кабинете. Но Терновой почему-то вызывал огромное доверие, и он решился. Решился открыть душу, которая, может быть, давно уже искала случая освободиться от невидимого груза.
— Числился я, понимаешь ты, когда-то большущим специалистом… по хранению горюче-смазочных. Заправщиком, короче говоря, комсомольцем, как и ты.
Помедлил, раздумывая, стоит ли уж так насмешливо говорить о прошлом. И вдруг резко подался всем туловищем к Павлу.
— Заме́р наличности в плоско-эллиптических резервуарах — знаешь? То-то и оно! Алгебра! А мы без алгебры, бывало, подсчитывали! Работали и не обижались! Помнишь, какое славное времечко было? Хотя куда тебе! — Тут Стокопытов вздохнул и удобнее устроился в кресле. — Н-ну, раз с горюче-смазочными справился, поняли так, что и с конторой могу управиться. Выдвинули как полагается.
— Ну да. Кадров же мало было, — понятливо кивнул Павел.
— Мало, верно говоришь. Бывший директор, из старых инженеров, предельщиком был, это точно. Тут и я свидетель.
— Это как — предельщиком?
— Зажимал стахановское движение, понимаешь. Без зазрения совести выступал против сдельщины на ремонтных работах и рекордов! Головотяп был несусветный!
— Давно это было? — Павел как бы заново оценил то, что предлагал в бумагах, лежавших на столе Стокопытова.
— В тридцать шестом еще. Ну вот, меня и выдвинули. Разговор был короткий. Послали и сказали, чтоб знал, и все! «Не умеешь — научим, не хочешь — заставим!» Дисциплинка!
Стокопытов разговорился сверх всякого обыкновения. Павел не мог понять, почему начальник стал вдруг выкладывать перед ним свое прошлое.
— Да, было такое, Петрович, героическое и… сумбурное время! А теперь вот другое оно. Думаешь, я сам-то не разбираюсь, что к чему? Что… э-э… Но куда денешься?
Павел тупо и сочувственно кивнул.
— Нет, ты скажи, куда денешься? — с неожиданным надрывом приступил к нему Стокопытов. — Ты спросишь, верно, почему не учился дальше, мол? Почему не осваивал? А потому, что не давали! Вся жизнь будто на пожаре прошла! — Слезящиеся глаза из-под толстых покрасневших век ревниво пытались прочесть мысли Павла; не смеется ли молодой над его исповедью, не жалеет ли сверх меры?
— Все это, понимаешь, кажется теперь очень уж простым, — говорил Стокопытов. — Но это ежели со стороны вам, сосункам, смотреть! А как оно было на самом деле, вы знаете?.. Кури!
Дрожащими пальцами поднес Павлу горящую спичку, закурил сам. Жадно хватил первую затяжку, а обгоревшую, скрюченную спичку швырнул не в пепельницу, а через всю комнату, к двери.
— Было оно так, что спать приходилось не больше четырех часов в сутки. Аврал! Ударник! Прорыв! Имеешь понятие? Нет? А как же не прорыв, когда инженеров отправили в тайгу дрова резать, а мы крутись. Опять же спросишь, как насчет учения? Так ведь требовали только «Краткий курс», да и то я на четвертой главе увяз по самую маковку. На большее времени не отпускалось. Какая там техника и экономика! А еще и другое надо учесть, — рассудительно продолжал Стокопытов. — Человек есть человек. Он, может, и золотая голова, и преданный до последней жилки, но он — человек. Живой! А живой человек иной раз слабость может проявить. Нет, не на фронте, не в бою с врагом — то дело другое. А так вот, лежа в кровати, за столом, в разных посторонних мыслях. — Он помолчал, соображая, как лучше выразиться. — Я к чему это… К тому, что ты, к примеру, директор со стажем и жена у тебя красивая баба, модница, с крашеными ногтями. И подпирает такое обстоятельство, что тебе нужно в восьмой класс ходить. Ну, так как же? Пойдешь ты в него, в класс, в данной конкретной обстановке? Говори, я тебя спрашиваю!
Павел не ответил, собираясь с мыслями.
— То-то и оно. А все думают, что просто! После войны, правда, многие занялись чем надо. Но опять-таки кто как, по условиям. Я, к примеру, капитаном вернулся, в орденах, на старое место. Гонору было по завязку. Думал, что так пройдет. А оно не проходит, Терновой, не проходит! Ничто старое даром не проходит, слышишь?!
Это было какое-то извержение души. От усталости, от стенокардии, оттого, что человек не может же, в самом деле, жить с запертой на замок душой.
— Разоткровенничался я с тобой, Петрович. Из-за чего? Из-за твоего глупого вопроса: как же, дескать, ты, Стокопытов, не можешь Кузьмича подменить в гаражах? И захотел я, чтобы ты — а ты вот тут мне здорово понравился! — ткнул начальник пальцем в приказ, — чтобы ты понял все и не подумал черт знает как обо мне. Я свою жизнь… многое в ней не одобряю, но хлеб ел честный, трудовой. Ясно тебе? А то ведь у нас как? У нас умеют человека… э-э… и возвысить не по заслугам, и обидеть не по грехам.
— Да что вы, Максим Александрович! — покривил душой Павел и почему-то оправдал за это себя. Получалось, что говорить правду иной раз прямо-таки невозможно. — Разве я что говорю? Ну, не всем же механиками быть! И за душой у меня ничего такого… Я одно хочу, чтобы порядок, чтобы люди могли спокойно работать, не тыкали в меня пальцем, да и в вас… тоже.
Стокопытов понемногу успокаивался, веселел. Он понимал, что Терновой попросту щадит его, но и за то был благодарен. За всю жизнь так и не нашлось времени, чтобы выяснить такой никчемный вопрос: от души ли признают его как начальника, или просто терпят как нечто неизбежное, а тут ясно видел Максим Александрович: жалеет его Терновой, по-сыновьи так оберегает.
— Так что же? Как с гаражами?
— Справимся в случае чего вдвоем.
— Значит, подписывать?
Стокопытов взял толстый карандаш — он так и назывался «деловой» — и размашисто нарисовал привычную утку с кудрявым хвостом.
— Вот, бери! — с тихим восторгом сказал он. — Действуй!
И, еще раз оценив свою подпись и Павла, отходившего к двери, добавил:
— Говорил я: будет из тебя кадр что надо. Академик! Созывай людей, поговорим, посоветуемся с народом!
Незадолго до вечернего звонка Павла позвал к себе Пыжов.
18
В этот вечер школьные уроки тянулись мучительно. Павел плохо соображал за партой и едва дождался последнего звонка. Из головы не выходил весь этот сумбурный день, шумное собрание и неожиданный, совершенно непонятный поворот Пыжова, что называется, на сто восемьдесят градусов.
Павел был переполнен этими впечатлениями, а Лена прямо из класса взяла под руку, прижалась мягким плечом, без нужды начала вдруг задирать Костю Меченого, чтобы отстал. Спускались по лестнице, Костя шел на две ступеньки сзади и тихо посмеивался.
В вестибюле, у вешалки, стоял Сашка Прокофьев, держал наготове ее пальтишко.
— Ты чего? — вызывающе спросила Лена.
Сашка подал ей пальто, как заправский гардеробщик, и было у него такое хмурое лицо, хоть чаевые давай.
— Так, — сказал Сашка. — Жду вот…
— А Элька где? — насмешливо спросила Лена.
— Ну, дома… в общежитии.
— Ну и шел бы к ней, девчонка там страдает, а ты…
Лена откровенно издевалась, и Павлу стало не по себе. Он поплотнее надвинул ушанку и двинулся к двери. Но Лена вцепилась снова в рукав, побежала следом. На крыльце только обернулась еще.
— Иди, иди, Саша, в общежитие! Меня никто не обидит.
