Станислав Панкратов - Чувство правого колеса
Он вслушивался в пустынную улицу, очень желая скорого возвращения водителя с отцом или с тем, кто отцовской фамилией назвался, — только бы не успело совсем стемнеть, чтоб увидеть этого человека в натуральном свете. И чтоб — скорей.
«Иж» развернулся у штакетника. Водитель привез своих соседей, которыми так вдруг заинтересовался случайный пассажир; на багажнике сидел мужчина, Мокеев даже лица не смог различить — то ли боялся присматриваться, то ли волновался до потери фокусировки... В коляске сидела женщина, Мокееву незнакомая.
Он поймал себя на этом — женщина незнакомая... А мужчина, значит, знакомый? Как же так? Он еще и не рассмотрел лица, еще ничего толком не понял и походки не видел — ничего не видел, слова от него не слышал — а узнал...
Узнал?
Узнал ли?..
Человек слез с багажника, попытался всмотреться в Мокеева из-за штакетника. Водитель кивнул ему на калитку, и Мокеев-старший вошел.
Он шел к крыльцу не торопясь, очень спокойно шел, привычно ступая по этой земле, и Мокеев-младший вдруг увидел, каким будет Мишка, когда состарится и доживет до отцовых лет. Все было знакомо, все было Мишкино, то есть наоборот — в Мишке все было отцово...
Мокеев чуть было не сказал: «Здорово, батя». Те самые слова, которые он, пока летел и ехал, сколько раз повторял, представляя себе их встречу.
Отец остановился, протянул руку: «Мокеев Савелий Алексеевич».
Мокеев-младший тоже протянул, пожал отцовскую заскорузлую ладонь и сказал: «Очень приятно». И не назвал себя.
Водитель стоял рядом, все наблюдал и приподнял левую бровь: где это видано, чтоб человек моложе соседа вдвое да свысока так здоровался. «Приятно» ему, а не назвался.
Мокеев-младший смутился, только сейчас поняв, что не назвал себя отцу, и сказал: «Сядем?»
Отец пожал плечами, посмотрел на водителя, будто советуясь.
Водитель спросил:
— Я не помешаю вам?
— Нет-нет, — сказал Мокеев-младший, — наоборот даже...
Что — наоборот, он и сам не знал. Он торопливо полез в карман, вытащил из бумажника карточки и протянул их отцу: «Взгляните, пожалуйста...»
Отец долго рассматривал фотографии, вздыхал, смотрел на Мокеева и наконец спросил: «Откуда они у вас?»
— Как откуда? — удивился Мокеев. — Это мои... то есть наши с Ниной... А Михаил теперь на Дальнем Востоке, училище кончил, служит там...
Отец покачнулся, оперся двумя руками о скамью и стал всматриваться в Мокеева.
— А вы? — начал спрашивать он и не спросил до конца — все смотрел, все смотрел и смотрел, переходя глазами с лица на волосы, на глаза, рот, нос, брови, на плечи, на руки, опять на волосы и снова — на глаза... Не узнает...
— А я — Николай, — сказал Мокеев сдавленно, — я это... здравствуй, батя...
— Николай, — тоненько сказал отец. — Коля? — тонко-тоненько, не своим голосом спросил отец.
И заплакал.
— Ну как же, батя, как получилось? — спросил, не удержался Мокеев. Ночь глядела в окно, было уже и поплакано, и выпито, и рассказано... Наталья Семеновна, отцова жена, оставила их одних, и они сидели теперь, отец и сын, незнакомые друг другу. И Мокеев-младший наконец спросил, что давно хотел спросить.
Отец вздохнул, встал молча и достал из комода пачку писем, перетянутых резинкой. Отобрал несколько конвертов, протянул сыну: «Вот...»
Мокеев читал листки, сломанные на сгибах: «На Ваше заявление... сообщает... местонахождение вашей семьи не установлено...» «В ответ на Ваше письмо, дорогой товарищ Мокеев, с горечью сообщаем, что дом, в котором жила Ваша семья после Вашего ухода на фронт, был разбит немецкой бомбой с самолета и под обломками от взрыва погибли все три семьи, проживавшие в этом доме... примите наши соболезнования... бейте проклятого врага, чтоб...»
— Батя, — сказал Мокеев, — это было, нам соседи написали, что дом сгорел, но бомба попала после, когда мы уехали, батя, это после было...
Отец молчал.
— А ты поверил, батя?
Отец кивнул. Лицо его дергалось, губы покривились — он еле сдерживался, лоб вспотел и влажно взблескивал под светом настольной лампы из угла.
— И после войны не написал больше ни разу и не заехал?
— Ты дальше читай! — сказал отец.
Мокеев прочитал дальше: «Похоронить останки тех семей раздельно не представилось возможности, дорогой товарищ Мокеев, так как все взрослые и дети были убиты взрывом, а дом полностью сгорел, вместе с мебелью и носильными вещами, поэтому останки пришлось положить в братскую могилу, сразу после той бомбежки, извините, торопились, враг подходил, вы фронтовик, вы должны понять...»
Долго они сидели и молчали — и младший Мокеев, и Мокеев-старший не знали, как им теперь. Объединяют их эти нечаянные годы разлуки, которые выяснились... или окончательно разъединяют. Младший Мокеев не мог заснуть в эту ночь, забылся только под утро, ненадолго. Да и старший проворочался, вспоминая, сколько раз порывался съездить на родное пепелище и так и не съездил: боялся добить себя. И так теперь выходит, по окончательному расчету, что себя берег, а жена троих вытащила до полной человеческой зрелости, а он — тут, вдали, горе свое отбывал...
— Что же ты, Савелий, не сказал ни разу, что детишки у тебя были, целых трое? — спросила ночью Наталья Семеновна, она тоже не спала. — Тридцать лет вместе прожили, ни разу слова не обронил про детей...
— Считал — погибшие все, — глухо сказал Мокеев-старший. — Что же теперь... я, Наталья, не перед тобой, я перед ними виноватый... в жизни...
— Какая ж твоя вина, Савелий, ты письма писал, я видела, только спросить боялась.
— Что ж письма, Наталья, письма — они бумага, и все...
Утром поднялись. Пока умывались, завтракали, перекидывались случайными словами — как-то не смотрели друг на друга. Потом вроде наладилось, и при дневном свете сын рассмотрел отца и отец — сына. Мокеев-младший рассказал про мать, про Нину в Питере, про Мишку. «Я тебя, батя, и узнал сразу, до того вы с Мишкой схожи — и на лицо, и походкой, и всеми статями...»
Лицо отцовское снова стало мучительно морщиться, и Мокеев больше ничего такого отцу не напоминал.
К вечеру собрался в обратный путь. Отпуск кончался, все сошлось, можно возвращаться. Напоследок пригласил отца к себе в гости, и Наталью Семеновну пригласил. И уехал.
И вот теперь ждет на праздник отца Мокеев. Утром сегодня телеграмма пришла: будет отец завтра утром. И сейчас Мокеев прикидывал, куда он отца поместит, особенно если отец с Натальей Семеновной едет. Если один — еще ничего, как-нибудь, а если с женой, придется просить начальство, чтоб гостиницу забронировать, иначе не выкрутиться — на восьми-то квадратах...
Вот об этом всем и рассказал Мокеев лейтенанту Володе, коротко рассказал, в двух словах.
— Он, видишь, поверил, что мы убитые той бомбой... Я тот листок из поселкового Совета держал, так он весь переломан — столько раз он его читал, пересматривал! Сразу, значит, вычеркнуть не мог нас. А вот не приехал... проверить... А мы когда вернулись, начальство в поссовете заменилось, люди новые наехали и в архивы не заглядывали, сопоставить было некому... И видишь, Володя, как получилось: жили мы с матерью рядом с тем отцовским письмом, где он искал нас, и с копией ответа — и не знали ничего. Отец на фронте еще был, когда получил это письмо, и прямо из Германии уехал на новые места, в степь. Так и разошлись...
— А мать, говоришь, так и не поверила в его смерть?
— Так и не поверила.
— Телепатия? — спросил лейтенант Володя.
— Выходит, так, — сказал Мокеев. — Или сердце.
В дежурной комнате все было спокойно. Патрульные машины молчали пока, позвонил водитель автобуса с Владимирской улицы — его ударил грузовик, Яклич выехал туда, разбирается.
Со второго этажа спустился начальник. Выслушал рапорт, полистал журнал:
— Тихо, значит?.. Бои местного значения...
— Вот именно, товарищ полковник, местного.
— Ну-ну, к вечеру надо ждать событий, — сказал полковник, — прогноз обещает похолодание к вечеру, каток. Передайте патрульным машинам, чтоб поговорили на перекрестках об осторожности. И сами, Мокеев, давайте-ка, пока тут тихо, прокатитесь по городу, побеседуйте с людьми. Да, кстати, загляните на Театральную площадь, там соревнования по вождению, проверьте там ограждения — и зрителей от колес подальше, подальше.
— Ясно, товарищ полковник.
— И дорожникам напомнить, чтоб сыпали песок.
— Уже звонили.
Мокеев поехал по городу, время от времени включая динамики и предупреждая пешеходов об осторожности. На перекрестке у кинотеатра остановился, выждал, когда у светофоров скопится побольше машин, и предупредил водителей о гололеде.
Поехал на площадь. Ограждение стояло, веревочное, по краю тротуара. Народу было немного, но был народ — смотрели на мастерство вождения, хотя, по совести сказать, смотреть особенно не на что было. Соревновались две автобазы. Мокеев последил, как грузовик проходит змейку, как неуверенно водитель подает задним ходом в «гараж», как, наверстывая время, несется к «габаритам» — чуркам, мимо которых нужно провести машину, не тронув чурки колесами. Судья с флажком у габаритных чурок вдруг взмахнул не вовремя, будто закрываясь, и вскрикнул, поднимая к лицу и вторую руку. Чурка, обозначавшая правый габаритный край, вылетела из-под колеса и вскользь мазнула судью по голове. Машина уже стояла на финишной черте, к судье побежали, и водитель подбежал, и белый халат появился. Мокеев подошел — синяк на скуле уже созрел, здоровый синячина, медик хлопотал около с какой-то мазью, а несчастный судья нервно хлопал себя флажком по ноге. Страшного, в общем, ничего не стряслось, но — могло... Такой чуркой из-под такого колеса могло и зашибить, если б как следует попало...
