Владимир Мирнев - Поздняя птица
– Садись, пред, – сказал он.
Председатель глянул на него, ничего не сказал и продолжал ковылять по обочине.
– Садись, пред. Я, пред, извиняюсь. Честное слово!
Председатель, не глядя на Федора, сел в кабину, нахмурился.
– Как ты мог подумать даже такое? – покачал он головой. В его голосе сквозила горечь.
– Я нечаянно, пред. Показалось.
– Чего ты, Федор, стал заступаться? Ты что, все время такой дурной да заступчивый или как?
– Какой такой?
– А вот так, чтоб за всех заступаться? Я не имею права отругать кого? Имею. Тебя в детдоме не научили такому?
– Чему?
– О людях рассуждать, иметь мнение. Я это слово, Федор, за которое ты на дыбки вскинулся, сказал. Я вспомнил. Но сказал для сильного выражения, чтобы сказать, вот, мол, смотри, какая она не дурная, а хорошая. Я любого ругать не буду, если с него ничего не возьмешь, понял? Я бабу ругнул, как мужика, это не всем такое. А ты слово по-другому раскусил. Вот я и обозлился. Понятно, меня такое разозлило. Я даже вскипел. Я иначе не могу. Она меня при людях стукнула! Такое мог сделать знаешь какой человек? Не нюня, а стоящий! Вот какой. У нас в колхозе сто лет такого не было, а в деревне вообще, почитай, и все тысячу лет или целых две тысячи. Такая у нас деревня, что с бабами строго обходились всегда. Это первый случай, а с председателем, думаю, первый в области. А ты подумал иначе. Откуда у тебя такое? Ты в детдоме рос, ты что-то на таких не похож. Я знал одного, так я ни одного слова понять его не мог. Такое крутит, такое мелет. По три раза на день его в милицию забирали. А у тебя черт-те что!
– Нет, пред, не так. Я до четырнадцати лет был в детдоме. С нуля до четырнадцати. В девять меня забрал к себе воспитатель. Больно я ему приглянулся. Мирон Серафимович Зозулев был такой. Дразнили его так – Зезо-Херувим. Жил я у него до двенадцати. Деликатный человек. Я у него только пол подметал, ходил в магазин, стерег дом. Когда мне стало двенадцать, он сказал: «Я женюсь, а получаю сам знаешь сколько, на троих не хватит, не потяну, иди назад». Я ушел. Мне только кушать не очень хватало в детдоме. А так чего, хорошо. Я любых троих борол один.
– Ты за силой, Федор, как за броней, вот почему ты такой, – сказал председатель, смеясь. – Ну ты и ты! Как же тебя за грудки схватил? Ты мог меня одним пальцем свалить! Нежный ты человек, Федор.
– Так вот, пред, слушай. Тот воспитатель говорил мне, а с ним я все время был. Он мне как отец. Пока, конечно, не женился. Тогда ко мне остыл. Он говорил: «Плохих людей нет. Есть: а) испорченные; б) неиспорченные. Первых нужно жалеть, опираясь на вторых. Так возникает человеческий комплекс полноценности».
Над золотистой стерней носились грачи, кричали, взмывали вверх и опять расстилались над полем. Федор достал из-под сиденья учебник по алгебре для девятого класса и сунул в руки председателю.
– Готовлюсь, – сказал он. – Время сейчас – учись, и все.
Председатель рассеянно поглядел на учебник, на Федора и тихо усмехнулся.
– Готовишься? Великое это дело, нужное. А какое мое дело? Не знаешь. Агроном вдвоем с институтом, зоотехник был тоже с институтом. Я хожу в восьмой класс, я кончу всю программу, хоть умру, а кончу. Это самое стыдное мое дело. Такое безграмотное положение терпеть нельзя. У нас в соседних колхозах сплошь, почитай, такое положение. Огромнейшее дело ты задумал, Федор!
– Само собой, – ответил Федор. – У меня с этим делом тоже вышло – пшик.
– На левый сверточек крути! – закричал председатель.
Федор не успел вывернуть баранку и заехал на стерню. Машину подбросило, тряхнуло. Из-за колка открылась пасека. Председатель вновь задумался, глядя на поля, на мятущихся вдали грачей, на небо, но думал не о лесе он и не о небе.
Вскоре Федор повез председателя во вторую бригаду.
Вечером они заехали в правление, а затем к старику.
– Останешься у нас? – спросил председатель. – У нас работать прямо замечательно. А народ! Нигде такого нет. Честно говорю!
– Нет, пред, не могу. Конечно, у вас люди хорошие, и ты мне нравишься, но бухгалтер сказал: народ не нужен.
– Видишь, Федор, может быть, этот чертов бухгалтер прав. Мы – хозяйство маленькое. У нас под зерно всего тысяча девятьсот пятьдесят гектаров. Он тут близко прав, но ты нам нужен.
Федор ничего не ответил, отвез председателя домой и приехал к старику.
Ели опять картошку и творог, яйца и сливы, пили молоко и долго молча сидели в полутьме. Старик изредка брал газету, глядел в нее, затем включил приемник «Рекорд», выключил и сел за стол. Федор молчал и смотрел в окно. Ему теперь было ясно: все решено, придется уехать к себе в город, а там пойдет на танцы или в кино или просто будет бродить по улицам, и все забудется, забудет этих людей, к которым его так сильно потянуло. Но не сразу. Долго, наверное, будет помнить старика с его мыслями и сомнениями, зоотехника.
– Я скоро уеду, – проговорил Федор и поразился, что старик не удивился этому ничуть.
– Да, – ответил он. – Я знаю. Митрич мне сто раз об этом мусолил. Пусть, говорит, останется. Ты мне как сын, живи, располагай мною.
– Ясно, конечно, – буркнул Федор. – Понятное дело. Мне б хорошую машину, а чего, я очень автомобили люблю. Чтоб зверь машина была!
– Раскидываться туда-сюда не дело, – продолжал старик свою мысль, задумчиво и печально глядя на Федора. – Вот сейчас ломают коровник, новый будут делать на его месте. Как душу ломают. Я ж его своими руками делал, Федя. Понятно, что неважно, коровник всего. Я думаю так, что мало всего сделал. Думаю, что ничего не сделал. Это меня точит, Федя. Напрасно жил будто. Коровники выстроил, партизанил, а больше ничего. Разве это дело? Это, Федя, страшное дело, когда после тебя ничего не останется. Восемьдесят лет напрасно прожил! Говорят, что я, мол, такой хороший, много сделал, а я считаю, что многое мое – ровно ничего.
– Конечно, ты прав, – сказал Федор. – Но это неважно. Ты много сделал.
– Мне б, Федя, руки твои сейчас, и чтобы все начать сначала. Я сейчас все вижу, далеко вижу. А вот человек устроен так, что ему дадена одна жизнь. Как это неправильно. Дайте мне сейчас жизнь, все чтоб начать, я все до капельки отдам человеку. Как важно с пеленок то знать, что жизнь – дело в горечи, а не в сладости.
Утром Федор проснулся рано. Желтоватый свет жиденько сочился в окно. Старик в шубе и валенках сидел у окна. За окном, по улице, огибая углы, плыл бугристый белый туман. Плыл тихо, в задумчивости; наплывал на сад, и тогда дымились яблони, курились кусты вишен и крыжовника.
Федор прошелся по избе, ступая босыми ногами по холодному, щелястому полу, чувствуя, как у него заныло под ложечкой.
Он снова лег и увидел сон. По улице плыл еще туман, когда Федор уезжал из села. Уехав из села, он сразу же засел за учебу. И сдал экстерном за десять классов, его без промедления приняли в сельскохозяйственный институт. А через пять лет напряженнейшей учебы Федор (он уже инженер) идет по какой-то удивительной выставке. Налево стекло, направо – тоже стеклянные стены, в которых отражается он, Федор. А на нем серый в коричневую полоску польский костюм, черные остроносые, в сверкающих бликах, туфли на микропорке и белая в елочку нейлоновая сорочка под галстуком. Идет он, сосредоточенный, ужасно грамотный. То ли по выставке идет, то ли по колхозной улице, не знает, но видит вокруг разные вещи. Вскоре встречает девушку и говорит ей что-то вежливое, невероятно остроумное, и его речь льется этаким мягким шелестящим потоком. И доволен собою. И девушка, главное, довольна. Потом, когда девушка в миг исчезает за зеркальной витриной то ли дверью, он догадывается, что это была Наталка, зоотехник. Вскоре его встречает небольшого роста мужчина и долго с ним беседует. Откуда-то появляется спутник.
– Этот спутник был на луне, – говорит мужчина. – В нем сидели люди.
– Этот спутник я могу поднять руками – вот какая у меня сила, – говорит мужчина то ли Федор. Федор не может понять. Потом догадывается, что, конечно, он, Федор, так как мужчина этого не скажет.
– Спутник поднимают в космос не руками, а головой, – отвечает себе же Федор и смеется.
– Вы очень искренни, – говорит мужчина и, взмахнув руками, тоже исчезает, и потом Федор догадывается: это был председатель колхоза Митрич. Затем Федор останавливается посреди сверкающего зала и начинает долго думать. Думает о том, что нужно быть грамотным, как Наталка, искренним и смелым, как председатель. И еще что-то вспоминает, а затем видит по очереди старика и бухгалтера. С ними говорит о чем-то принципиальном, говорит о людях и жалеет, как когда-то старик, что мало сделал для них. А затем уходят бухгалтер, старик, и все они машут ему. Федору немного жалко и себя, и их, и в груди у него что-то щемит и сосет под ложечкой. А сверкающие стены вдруг потускнели, и он услышал, как заблеял во дворе козел. Федор проснулся.
– Первый раз в жизни видел настоящий сон, – сказал он радостно старику. – Какой сон!
