Геннадий Пациенко - Кольцевая дорога (сборник)
Волнуясь, набрал номер. Вдруг повезет, вдруг Мила отзовется.
— Да, — коротко, твердо прозвучало в трубке.
— Это я, Раиса Михайловна, — растерянно отозвался он, чтобы не молчать.
— Кто говорит? — спросила она.
— Игорь Божков из ПТУ. Помните, я у вас был?
— Что-нибудь случилось?
— Да нет, ничего. Я из поселка звоню. Скажите, Мила дома?
— Дома…
— Можно позвать ее?
— Мила, тебя!
— А кто? — услышал он голос из глубины квартиры.
— Из ПТУ, твой…
И не успел он ни сообразить, ни что-либо осмыслить из разговора матери с дочерью, в трубке послышалось выдержанное и спокойно-трезвое: «Слушаю!» Сердце замерло от знакомого голоса. И от строгости, с какой он прозвучал.
— Алло, я слушаю, — повторил строгий голос, не суля ничего хорошего.
С напускной бодростью он отозвался:
— Мила, это я, Игорь! Здравствуй!
— Здравствуй.
— Здесь так хорошо. Я звоню, чтобы пригласить тебя за грибами приехать.
— Меня не отпустят.
— Приезжай с мамой. Я вас встречу. Паром увидишь. Грибов наберете.
— Я не люблю грибы. Их может папа привезти. Он собирается на днях ехать к вам.
Сердце Игоря обрывалось, куда-то падало: разговор явно не клеился. Мила молчала. Он рассказывал, как интересно смотреть издали на паром, как заманчиво плыть на нем через реку и какая радостная и красивая вдоль реки дорога в поселок.
— Приезжай, — торопливо попросил он, опасаясь, что телефон вот-вот отключится. Он вообразил, как поигрывает Мила телефонным проводом, распрямляет и крутит под настойчивые уговоры.
— Здесь тоже неплохо, — отозвалась она с таким ровным спокойствием, что и говорить дальше стало неловко. И пока он собирался с духом, пока соображал, Мила заговорила о том, что так боялся затронуть он.
— Не стыдно было оставить меня одну? Ты не подошел в антракте. Куда-то скрылся.
— Ты была не одна. И никуда я не уходил. Стоял и ждал.
— С кем же я, по-твоему, была?
— Ну, с Димой…
— Ты шпионил, значит!
— Нет, просто видел, как вы побежали наверх.
— Я пошла в музей.
— В музей?
— Да, театральный.
Мила как бы играла сейчас с Игорем, тешилась им, как тешится клубком ниток котенок.
Хотелось сказать, что в музей могли бы подняться и вместе, но он промолчал. «Наверно, так надо, — сказал он себе, — не все знаешь, когда оказываешься в театре впервые».
Надежда на встречу таяла и ускользала, как в жаркий день облако. Предупреждающе зажглось табло, и он опустил последнюю монету.
— Значит, не ждать тебя в субботу?
— Нет. Сдаю экзамены в институт.
Игорь с досадой посмотрел на жестяную коробку автомата. Монет больше не осталось. Цепенел и немел от мысли потерять девушку, о которой он столько думал. В последнее время даже об отце с матерью столько не размышлял. Редко и мало писал. И тем чаще и регулярнее получал письма от них, с трешками и пятерками — на кино и мороженое. Что-то понимали, о чем-то догадывались мать с отцом, настойчиво приглашали приехать…
Конечно, могла Мила и обидеться на него. Кто поймет этих девчонок! Но здесь что-то другое крылось… Нужен ли он вообще Миле, как и Антон Светке? Но Мила нравилась ему такой, какая есть. И когда практика завершится, купит он себе самый роскошный костюм и снова пойдет в театр, но сначала приобретет самые дорогие джинсы, какие Миле и не снились. Именно джинсы, а потом и костюм — его купить проще.
В конце концов девчонкам положено капризничать, пусть себе капризничает, не надо обращать внимания. А звонить он будет все равно. Скорее бы съездил в деревню Антон. Глядишь, и его, Игоря Божкова, очередь подойдет. На субботу и воскресенье Щербаков всегда отпускал одного кого-то из группы повидать родителей. Сам он до техникума тоже был пэтэушником, строителем. И потому понимал ребят и сочувствовал им.
12
Вопреки всему, из города проверять работу прибыл Долгановский. Завуча сопровождал Щербаков. Тот сосредоточенно ходил вокруг школы, теребил бороду. Внимательно разглядывал сделанное. Штукатуры украдкой посматривали в сторону завуча, пытаясь угадать, какую оценку дадут их работе. Долгановский меж тем с выводами не спешил.
Игорь с Антоном в это время возились около растворомешалки.
— Чем они заняты? — спросил он у мастера.
— Раствор готовят, — пояснил Щербаков.
Долгановский, подойдя ближе, оглядел известковую яму, горку ссыпанного самосвалом песка, который он потер зачем-то меж пальцев и даже понюхал, потрогал бумажные мешки с цементом и алебастром.
Посредине двора завуч Долгановский и мастер Щербаков задержались.
— А это у тебя что? — поинтересовался завуч, указывая на открыто лежащие кули дранки.
Заложив руки за спину, он попеременно поглядывал на кули и на мастера. Что-то да было в его вопросе: спрашивать просто так не стал бы. В чем другом, а в делах стройки Долгановский разбирался. То, что иногда казалось мальцам и молодому их мастеру пустяком, для завуча имело определенное значение.
— Ну, так что это? — переспросил он с явным подвохом.
— Дранка, сами видите!
— Что кули, я вижу. Но дранкой считать не осмелился бы.
— Дранка как дранка.
— По-твоему, ее и набивать можно? — голос завуча не сулил ничего доброго.
— Вполне.
Независимо как будто держался мастер. И почему бы ему в самом деле не вести себя так: вполне нормальная, одна к одной, дранка. Крепкая проволочная перевязь, ровно обрезанная щепа.
Но что-то таили вопросы Долгановского, чем-то вызывали тревогу. Они относились и к мастеру, и ко всем остальным, кто был во дворе. Кому-то не миновать было разгона.
— Разве так обходятся со стройматериалами? — урезонивал меж тем Долгановский.
— Не понимаю…
— Разве так хранят? — продолжал он, обращаясь к мастеру.
— Где мне еще хранить?
— Да внутри школы, под брезентом, под навесом, который давно соорудили бы.
— Брезента у нас нет, Евгений Григорьевич. Нам его и не давали. На сооружение навеса надо время, которого у нас тоже нет. Не вижу причины волноваться, дранка нормальная.
— А я вижу.
— Сверху виднее.
Антон Камышкин и Игорь Божков прислушивались к разговору.
— И вы еще спорите?! — повысил голос завуч. — она же гниет у вас! — зачастил он. — Не видите, что вода все время подмывает ее. — Он кивнул на устроенный неподалеку насос, качавший для разных нужд воду. Вода растекалась от насоса, образуя обмелевшее в жаркое лето болотце, в котором лежала там и сям полузатопленная дранка.
— Ничего страшного. Высушим.
— Высушим! Перенесем! — дразнил Долгановский мастера. — Ничего подобного! Она другой будет, когда высохнет. Из нее хворост получится. Где и когда вы ее высушите, если завтра дранку набивать и следом штукатурить?
— Ну, и набьем, оштукатурим. В первый раз, что ли…
— Набьем? Оштукатурим? Голова! На такой дранке раствор держаться не будет. Понятно вам это?
— Вы думаете, отвалится?
— Без сомнения!
— Почему?
— Потому что дранка сырая — негодная!
— Раствор тоже сырой…
— Так, по-вашему, она под раствором сохнуть будет, да?
Щербаков не отвечал, проявляя тем самым заметную нерешительность по поводу сказанного. А бог ее знает, казалось, говорил его вид, может, оно и так.
Меж тем напор Долгановского крепчал, разнос теперь шел вовсю, и возражать Щербакову было нечего. После некоторого молчания он все же заговорил.
— Знаете, таким же образом дранка везде хранится, — высказался он с некоторым оживлением в голосе.
— То есть?
— Да на любой стройке лежит вот так…
— Например…
— Помните тот дом у вокзала, который мы ремонтировали?
— И что?
— Там точно так же дранка хранилась. Лежала во дворе совершенно открытая, и все брали, набивали. И ничего.
— То дом. Обыкновенный, жилой. А здесь — школа! — с поучительной многозначительностью пояснил завуч. — Дети — статья особая. Им этого пока не понять, — кивнул Долгановский в сторону Антона с Игорем.
— Они сами еще дети… — добавил Щербаков.
— Которых после отбоя не найдешь, — иронично заключил Долгановский.
Накануне вечером он наведался к штукатурам и почти ни одного пэтэушника из группы не застал: одни смотрели в клубе кино, другие были на танцах.
Слушая разговор, Антон и Игорь весело хохотнули: черта с два найдешь и самого мастера после отбоя. Случается, что он только под утро, а иной раз и прямо к завтраку появится. Смешки мальцов Долгановскому не понравились.
— Я приехал сюда не спектакль устраивать. А помогать вам.
Завуч, по всему судя, обиделся. Заговорил с таким волнением, что Игорь Божков и Антон Камышкин раскаивались за беспричинный смех: нет ничего проще, чем человека обидеть. Истина об уважении и почитании старших внушалась им с детства. С ней дома считались все — от мала до велика. О ней помнили и в ПТУ.
