Геннадий Скобликов - Лира Орфея
— Ты шо, не бачив, чим я шти разливала? — продолжает сердится она на участливого Коржа.
— Так я ж и кажу, Баба: була, а як вот подывишься — так и немае. Ага?
— Так вот и немае...
— А була... — свое Корж.
И тут повариха наконец прозревает.
Бедный Корж!
Она подходит к нему, останавливается перед ним: для своих пятидесяти довольно дебелая, должно быть, прошедшая и Крым, и Рым, и медные трубы, — руки в боки, лицо — сама надменность, в суженных стальных глазах уничтожающее презренье:
— Ось, подывитесь, люди добрые, на недоноска. Ще и к дивкам бегаить! Та я таких масклявок, як ты, в ляжках душила — и пикнуть не успевали!..
Какая уж тут еда!.. И больше всех трясется от смеха, но все ж таки и уничтоженный изрядно — сам Корж. Сменяет постепенно гнев на милость и Баба Катя. Но до конца обеда она все еще будет шпынять Коржа.
...А когда засеяли последнюю клетку, организовали первую при нем общебригадную пьянку. И тогда же в первый раз он увидел, как они тут играют в «салочки».
Это уже перед вечером, все были, что называется, хорошенькие. Им бы о чем другом поговорить, а тут как раз спор вышел — чей трактор быстрее. Ну что, казалось бы, взять с ДТ-54: всего-то и скорость — восемь километров в час. Ан поди ж ты: ч е й б ы с т р е е?!
— Конечно, мой! — заявил Алик и даже встал при этом: все ж они знали, что его № 8 — самый быстрый в бригаде, а, может, и во всем совхозе. Алик, как только получил его новенький, сразу же, еще на станции в Тоболе, снял ограничитель подачи топлива.
— А споримо — догоню? — подскочил азартный Галушко. Петро, по его рассказам, любитель гонять на мотоцикле, но и тут задор подхватил его. — Споримо! — И глаза у этого бывшего фронтовика горели, как у мальчишки.
— Ха! Слабо, Петро. Обставлю, — уверенно Алик.
— Иван! — хлопнул напарника по плечу Галушко. — Чуешь?
— А шо, Петро?! — загорелся и обычно рассудительный Иван. — Покажем ему... хрен в викно! А? — И, весело улыбаясь, с предстоящим удовольствием состязания, встал.
И это было как команда.
— Заводи! — разнеслось громко, по всему стану. И все повалили из вагончика.
И уже через две-три минуты стан буквально оглушили своим высоким ревом пускачи, потом глуше и солидней заработали дизели. Два десятка фар осветили полевой стан. Он, пом бригадир а, кажется, ждал, что они выедут на дорогу и на прямой померятся в скорости. Не тут-то было!
Тракторы один за другим срывались со стоянки сразу на пятой скорости — и вот уже на пятачке стана меж вагончиков закрутилась карусель ревущих на полном газу, ослепляющих друг друга машин. Кто тут кого догонял, кто кому пересекал путь — нечего было и понимать: для каждого все остальные были соперниками. Из бывших на стане (часть ребят уехала на центральную) не участвовали в этой забаве лишь трое: Баба Катя, почитатель Достоевского Алексей Горица и он, помощник бригадира; самого бригадира, Краснова Павла, на стане не было.
Баба Катя наблюдала эту игру со ступенек своего вагончика. Стояла — руки фертом, голова высоко, и выражение — что твой верховный судия! Он подошел к ней, стал рядом. Он, как-никак отвечающий за них их маленький начальничек, откровенно растерялся: добром такая игра не должна была кончиться, а как остановить ее, он не знал.
— Любуешься, помощничек? — не глядя на него, встретила его Баба Катя и так сказала, будто это он сам и заварил всю кашу. — Что ж, подывимось, чим ся басня кончится...
А тракторы продолжали гоняться вокруг вагончиков, слепили друг друга, чуть не сшибались, но чудом каким-то избегали столкновения, разворачивались на месте и опять бросались в погоне друг другу наперерез.
О самой площадке уже и говорить не приходилось: этой чистой зеленой лужайки меж вагончиков, куда тракторам у них вообще был запрещен въезд, и обычно ребята сами следили за этим, — этой лужайки, их бригадной гордости, теперь просто не было. Ее всю изрыли, истерзали гусеницами, тут и там чернели кучи взрытой при разворотах на месте земли...
Наконец его осенило — и он, уловив момент, вскочил на секундной остановке в трактор Алика. Тот приветствовал помощника бригадира азартной улыбкой.
— Давай на дорогу! — заорал он Алику. — На дорогу давай! А они за тобой!
Алик погнал на дорогу — от стана. И вот и другие тоже, решив, видимо, что № 8 хочет удрать, погнались за ним. И вскоре все восемь ДТ, освещая друг друга, мчали от стана по ровной прямой дороге.
Алик остановил трактор, они вылезли на гусеницы и замахали руками: остановка. Тракторы, на пятой скорости, чуть не врезались друг в друга. И вот, наконец, все были на месте. Ребята повылезали из машин, что-то кричали друг другу — азартные, довольные, совсем не пьяные. С веселым смехом обсуждали перипетии потехи, спорили, что-то доказывали. Рассматривали глубокий шрам на топливном баке ДТ за № 37: № 24 забрался-таки на него, как на вертикальную стенку, потом соскользнул — и, падая, резанул гусеничным пальцем по баку. Слава тебе господи, что не насквозь. И вообще, все, к счастью, обошлось хорошо. Если не считать изрытой лужайки стана.
— Идите, побачите, шо вы с ним зробыли! — в своей манере, надменно, сказала Баба Катя, кивая на стан. Она тоже пришла сюда и стояла слушала их разговор: Баба Катя все должна была видеть и слышать сама.
— А, хай его, Баба! — весело отозвался Иван. — Гулять так гулять! За лито все позарастает...
Но уже в пять утра Иван поднял несколько человек, и до завтрака они дисковали изрытую площадку и приглаживали ее швеллерами от сцепки. И потом, за лето, она действительно заросла.
* * * *Да, конечно, и они были не ангелы, всего и у них тоже хватало, скучать не приходилось. И все-таки, безусловно, ему повезло с ребятами, с бригадой, и он потом только с одним теплым чувством будет вспоминать всех их.
Но совершенно особое, с годами тоже переросшее в боль, осталось в нем от Галушко. И дальнейшие годы, когда он — сначала из армии, а потом из Москвы, студентом, — изредка переписывался с Петром, только закрепили ее.
Он и Лиде, бывало, еще там, в Крыму, все хотел рассказать бы ей о Галушко. Но, конечно, не мог он ей, не получилось бы, как хотел, рассказать. Да и ей, Лиде, — какое ей могло быть особое дело до какого-то там комбайнера или тракториста, которого она и не видела никогда: хватало у нее и своих забот. И только сам он, сам никогда не забывает его. И даже вот на сеансах, в «ночи», его каждый раз опять и опять возвращает туда, в их осеннюю черную кустанайскую степь, на полевой стан их бригады: словно неспокойная совесть опять и опять приводит его туда. Хотя, конечно, если говорить обычно, ни в чем-ни в чем он перед этим своим Галушко в жизни не виноват.
* * * *Он почувствовал его сразу же, в те самые первые дни, как только попал в бригаду. А уж после... Потом они, и он Петра и Петро его, получше узнали друг друга.
И началось это, пожалуй, с лермонтовского вечера в совхозе, с его, Максима, выступления на нем. Они тогда, после посевной, на техуход на центральную усадьбу переехали, разбили стан в полутора километрах от центральной, на берегу Аята, и он теперь часто бывал в совхозе, заходил в клуб в библиотеку. Там-то библиотекарша и сосватала его сделать доклад на вечере, посвященном памяти Лермонтова. Он, мягкотелый, и всегда не умел отказывать, если его просили, слишком сочувственно входил в чужое положение, вот и тогда тоже — согласился. Да и казалось ему, что дело нетрудное: подберет, какая там есть в совхозной библиотеке, литературу, подчитает, сделает нужные выписки — с ними, минут на тридцать, и выступит.
Собственно, так оно и получилось, он подготовился кое-как за день или за два до вечера (тянул по вечной своей несобранности и в расчете на авось) — и выступил, и даже целый час говорил о Лермонтове со сцены переполненному залу.
Все сошло почти благополучно, он не провалился, его даже потом хвалили, но боже праведный, что это был за доклад! Дикая смесь, как он теперь представляет, своего детского лепета о Лермонтове и выписок из статьи в энциклопедии самой зрелой поры вульгарного социологизма:
«Сын аристократки, вышедшей против воли родных замуж за бедного дворянина...»
«В этой семейной драме, наложившей отпечаток на психологию поэта, отражается социальный конфликт крепостнической дворянской знати и деклассирующихся слоев дворянства, опускавшихся в ряды непривилегированных классов», и, как говорится, и так далее, и так далее, и тому подобное...
И всю эту смесь собственных школьных полузнаний о Лермонтове и непереваренной чужой учености и выплеснул он, войдя в раж и осмелев, на бедные головы трактористов и комбайнеров, строителей и полеводов, конторщиков, школьников и дошкольников...
Ему и поныне стыдно за далекий и давний тот вечер в их клубе, за тот свой доклад. Уж лучше б он просто читал им стихи, читал им самого Лермонтова. Но тем не менее: тогда он не провалился и его все хвалили. Он был, можно даже сказать, героем дня.
