Виктор Зиновьев - Теплый ветер с сопок
И Петра Сусидко в котельную взяли. В анкете я у него не рылся — не мое это дело. Однако знал, что пережил он многое, оттого, может, и вслух говорить не любит — молчит больше. Из отдела меня несколько раз спрашивали: как, мол, он? Что я мог ответить: всякое в жизни случается, и если смог все превозмочь — уже хорошо. Работает, говорю, как и все. Ничем не выделяется, обязанности выполняет.
Женой у него была посудомойка из столовой Челита. Красивая баба, хоть и в годах: за цыганскую красоту ее Челитой и прозвали. Почему именно так, не знаю, а только имени ее настоящего никто уже, кроме отдела кадров, не помнил. А знал ее весь прииск, кто с какого боку — или в столовой заприметил ее юбку цветастую, или вечерком, бывало, в окошко стучать пробовал… Мало было женщин тогда в поселке, хошь не хошь, а глаза сами к ней за пазуху лезут — природой так устроено. Конечно, кое-кто из замужних этим своим преимуществом пользовался. Что уж про разведенок говорить, когда ухажеров полон двор и каждый хоть сейчас жениться готов, чтобы жить наконец-то по-человечески.
Челита своих, со «Скалистого», пускать надолго в свою хибару не захотела. Может, по нраву никто не пришелся, может, еще чего, только привезла она откуда-то этого Петра Сусидко. Здоровый парень, хохол, и все куда-то в пол смотрит. Окажешь ему: «Петр, уголька пару тачек!» — привезет ровно две тачки, вывалит перед печью и снова сидит, мосластые руки с колен свесил. Может, смирностью своей он ее привлек, это поговаривали, но я так не думаю. Жили-то они поначалу хорошо, только все потом очень непонятно повернулось.
На смену у нас полагалось два кочегара и зольщик — мы оба котла обслуживаем, когда надо, пригар выгребаем, а зольщик, как говорится, «отвези — подай». Крыша у котельной в две доски с земляной просыпкой, стены такие же, еще глиной обмазаны, чтобы котлы не выстудить. Приходилось нам побегать, особенно в декабре–январе. И от угара доставалось — бывало, чистишь колосники, надышишься, потом чуть не блюешь возле порога, очухаться не можешь. Мы дверь никогда не закрывали, — сверху ледяная глыба наросла, пар столбом, зато свежий воздух поступает.
И вот сидим мы однажды — вода в котлы идет исправно, поддувала чистые, отдыхаем, переговариваемся с Васькой Кислицыным, вторым кочегаром. Слышим — гул за стеной и земля задрожала. Значит, бульдозер сейчас мимо пройдет — по мерзлоте-то колебания далеко передаются. Тогда бульдозер на прииске большой редкостью был, каждая минута у него расписана. А тут, видно, из мастерских на полигон направлялся, вот и шел мимо котельной. В кои века такая удача выпала! Васька громко говорит:
— Надо бы остановить, пусть уголька поближе к дверям пододвинет!
Сусидко рукой пошевелил, ничего не сказал. Хоть ему и первый интерес — он же нам уголь за сто шагов тачкой возит. Тогда я Ваську посылаю:
— Сбегай. Не ему одному надо.
Накинул Васька телогрейку без слов, убежал. Слышу, остановился бульдозер, к нам повернул, кучу двигает. Потом еще постоял и дальше поехал. Тут Васька забегает, от сосулек брови отряхивает и улыбается чего-то нехорошо.
— Чего ты там «ла-ла-ла», — спрашиваю, — делать больше нечего?
Он кивнул мне молча на Петра, понятно стало — его касается. Потом, когда Сусидко за углем отправился, Васька глазами проводил его с ухмылкой и говорит:
— Челита-то его того… по новой…
Уж так повелось, что на Колыму каждый человек со своей судьбой прибывает — чего скрывать, всем это известно. Но не зря говорится, что человек рождается для счастья. Рано или поздно любой начинает свое счастье искать: мужчина это или женщина. Бывает, что и в вине, чего греха таить, но большинство, я говорю точно, честно трудится, создает новую семью, если старую уже не склеить, и вино им совсем не нужно. Начальство прииска и партийное руководство всячески помогают и поддерживают в этом — ведь всем хочется, чтобы поселок жил нормально, спокойно. Но главное, конечно, от самого тебя зависит — чтобы вновь ты не свернул на старую дорожку.
Ну, а Челита, как бульдозерист Ваське рассказал, былое вдруг вспомнила. Пока ее муж тачки с углем возит, чтобы ей в доме тепло было, она гостя принимает. Неважно, забулдыга тот гость или другой кто — Петра это куда толкнет? Понятное дело куда. «Черт с ней, — думаю, — а парня жалко — свой брат, работяга». Говорю Ваське:
— Точно?
— Точно, — отвечает, — я и от других слышал. Раньше-то ничего, а последние дни сама соседям хвалится.
— Иди, — говорю, — остереги его, что ли. Что ж мы покрывать будем.
— Сам иди, — отвечает Васька и шею потирает.
Глупый еще, как щенок. В первый день он Сусидко подначивать стал и назвал как-то. Тот долго терпел, а здесь оглянулся по сторонам и сгреб его за шиворот. Правда, остыл тут же и сам перепугался — побледнел даже. А шея Васькина до сих пор болит.
Ну, не захотел Васька, пришлось мне в чужое дело вмешиваться. Кто же, как не товарищ, поможет? Подзываю его:
— Садись, Петр. Скажи-ка, Петя, мне откровенно такую вещь…
Стал я вначале накручивать вокруг да около, потом намеками выспрашивать. В открытую не брякнешь — такая новость быка с ног свалит. Он молчит, ничего не отвечает. Все же решился я — осторожно затронул, о чем люди говорят. Он по-прежнему ни слова, только исподлобья настороженно посматривает. И я замолчал — чего в дурачки играться. Тогда он и говорит:
— Про Валентину, что ль? Знаю я… Пусть.
Равнодушно повернулся к печке и на огонь уставился. Посидел я с ним немного, потом поднялся, начал лопатой шурудить. Дело ихнее — ему жить, не мне.
Челиту я после того разговора с Петром несколько раз видел — подурнела лицом, однако ходит прямо, глаза долу не прячет. А скоро случай поговорить с ней представился.
Вышли мы обратно в ночь. Плохо в ночь зимой работать — со смены домой потемну идешь, на смену тоже. Будто на все века в мире мрак установился. Однако надо, да и знаешь — не вечно тебе под «цыганским солнцем» греться, луной то есть, в свой срок и лето наступит. Но летом другая беда — круглые сутки свет льет, нужно окна одеялом завешивать, чтобы ребятня заснула.
Прошел после смены час или два, самый раж наступил. Это когда в охотку войдешь, и все ладится — печи тянут хорошо, давление в котлах не прыгает, и вроде даже уголек идет — отборный антрацит. Я наклонился, жар кочергой равномерно разгребаю. Петр неподалеку от меня стоял, вдруг говорит как бы нехотя:
— День рождения мой сегодня. Да-а…
— Чего же ребятам не сказал? Подменку бы сделали.
Он сел на тачку, в огонь смотрит. Я заслонку прикрыл, ломиком ее припер, чтобы не распахнулась. Надо, думаю, пораньше парня отпустить. Не так уж у нас на Колыме праздников много, чтобы и такой небольшой радости лишаться. На свет сегодня появился, это кое-что да значит!
А Петр вытащил из кармана чекушку, хлопнул донышком о ладонь и выпил всю прямо из горла. Плевать, конечно, на водку, но у нас такой порядок установился — после смены ты хоть залейся, а на работе не смей. Был случай на соседнем прииске: пьяный кочегар в котле давление упустил, и выводная труба в колене замерзла. Начали ее автогеном резать, чтобы ото льда прочистить, а ее в другом месте перехватило. Пришлось горняков с полигона снимать — вот так стояли все жители поселка ночью на морозе и грели трубу факелами.
Но не стал я Петра ругать, понял его состояние — и насчет семьи, и насчет мыслей о жизни, которые в такой день приходят. Сказал ему:
— Тачек пятнадцать привези и можешь домой отправляться.
Сусидко головой повел:
— Там и без меня…
Ответил он, а на лице у самого ровно никакого чувства. Глазом не моргнул — будто полностью безразлично, что у него дома творится, кто с кем…
Отошел я к Ваське, только папироску взял — в дверях человек появляется. Челита собственной персоной. С кошелками какими-то, вроде веселая.
— Здрасьте, мужички! Петю моего не обижаете? Сам-то он ничего не скажет!
Прошла к нашему столику, как к себе в квартиру, начала из кошелки свертки вынимать, бутылку достала.
— Садитесь, ребята. По Петиному паспорту узнала: родился он сегодня, мне на радость, — да от меня убежал. А я сама вот пришла!
Пить мы, конечно, не стали, а покушать покушали. В столовой работает — картошечка там у нее, лучок свежий, пахучий. Вообще боевая баба, красивая — ни годы ее не берут, ни климат северный. А Петр на нее и не смотрит — знай луком хрустит. Она возле Васьки было тереться начала — нарочно, сама на Петра выжидательно поглядывает. Он все до крохи доел, закурил, на уголья щурится. Тогда она бросила Ваську, отошла и вполголоса его так спрашивает;
— Что ж ты, Петя, даже не спросишь: откуда я среди ночи, куда сейчас пойду?
— Чего спрашивать, — отвечает, и не со злом, а даже будто с участием, — сама голова.
Вздохнула она, без слов стала собираться, будто все у них давно решено. Знавал я таких — им или всю душу до капли положь, или ничего от тебя не нужно. Подождал я ее в дверях, говорю:
