Сергей Юрьенен - СЫН ИМПЕРИИ
Из-за всего этого Гусаров ушел к последней электричке. Один. Через лес. Но за него я не боялся, потому что Гусаров настоящий солдат. И даже капитан: четыре звездочки на погонах.
Перед сном мама сказала:
– Придется нам искать другую дачу. Без козы теперь какой смысл?…
На следующий день меня перестало тошнить. Я с аппетитом ел картошку, макая ее в соль. И запивал водой. Мама стала искать другую дачу, но и через три дня ничего подходящего в округе не нашла. Она вернулась злая и усталая.
– Где Августа?
– Не знаю.
– А ну пойдем!
Мы вышли за околицу и увидели, что Августа с Вовкой сидят на кочке. Накинули ватник, а под ним обнялись. Мама закричала и к ним, а они врассыпную. Вовка убежал в лес, а Августу мама догнала и влепила ей так, что из носу у сестры хлынула кровь.
– Что у вас было, отвечай?!
Августа втянула кровь носом, отчего на лице у нее нечаянно возникла довольно глупая ухмылка, – и получила по правой щеке.
– Немедленно в Ленинград! – Мама схватила сестру за рукав и потащила с кладбища. – К гинекологу! И если я узнаю, что ты вот так, за здорово живешь, отдала свою девичью честь, – смотри! Собственными руками придушу тебя, растленная!…
Я выбился из сил пылить за ними и отстал.
– Эй, малый! Погодь…
Меня нагнали три тощие коровы и пастух. Одной руки у пастуха не было, другая протягивала мне рогатый череп.
– Ваша?
– Наша, – узнал я.
– Ну, так бери. Не тяжело? Марии передашь: пусть на людей плохого не думает. Козу ее задрала рысь.
– Рысь?
– Она. Давно их в наших местах не было, рысей. С самой войны, поди. А как товарищ Сталин объявил по репродуктору, что жить нам стало лучше-веселей, обратно, значит, возвернулись. Поверили… Ей, может, в хозяйстве сгодится или что. Донесешь ли?
– Донесу, – пообещал я.
– Эй! Офицер этот, что к вам ездит… Отец, что ль?
– А что?
– Да так. Обходительный… Папироской всегда угостит.
– Мой отец, – сказал я, – пал.
– Н-но?
– На поле боя… – Я вздохнул. – Смертью смерть поправ.
– Ясно, – сказал пастух. – А это кто ж, офицер-то?
– Так. – Я пожал плечами. – Гусаров…
– Ясно. Ну, давай, сынок… С Богом!
Значит, она меня не забыла – кошка с желтыми глазами. Значит, услышала меня… Может, мы с тобой еще увидимся? Проводи меня до станции… Придешь?
Я волочил за собой обглоданный череп, и слезы от предстоящей разлуки наворачивались на глаза.
ЛЕНИНГРАДСКАЯ НОЧЬ
День Сталинской конституции – 5 декабря – они отметили на Садовой, у однокурсника Гусарова – тоже танкиста, тоже гвардии капитана, но с одним живым глазом, другой был как настоящий, но стеклянный. Потом за ними заложили на крюк дверь квартиры, тоже коммунальной, где тоже боялись воров.
И они оказались в темноте. Потому что и на этой лестнице лампочек не было. Дворники в Ленинграде уже и не вставляют лампочки: все равно их вывинтят или разобьют.
Пролета видно не было, но он жутко ощущался справа. И отделяли от этой невидимой пропасти только перила, которые зашатались так, что мама отдернула руку.
– Где ты?
– Ау, – пошутил Гусаров. – Тут мы.
Он стоял у стены и держал на руках Александра, который крепко держался за его погон.
– Лучше я тебя за хлястик возьму, – сказала мама.
Хлястик такой был у него на шинели сзади.
– Тоже дело, – одобрил Гусаров. – Вперед?
– Только прошу тебя: осторожней!
Они стали спускаться. Ступеньки были сильно битые. Еще не отремонтированные после Блокады. И перед каждым новым шагом Гусарова вниз дух у Александра перехватывало.
Двумя этажами ниже их встретила неожиданная просьба, произнесенная хриплым чьим-то голосом:
– Куревом не богаты, гражданин?
– Имеется, – ответил Гусаров.
Портсигар у него был под шинелью, в правом кармане галифе. Он перехватил ребенка левой рукой, и в тот же миг Александр почувствовал, как за него взялись цепкие чужие руки, а в лицо дохнуло перегаром: «Пикнешь – глаз вырву». Он молчал. Руки подергали шапку на Александре, но она была туго завязана под подбородком. Два чужих пальца за это дернули Александра за нос, но в этот момент щелкнул, откидывая крышку, портсигар.
– Бери, не стесняйся, – сказал невидимке Гусаров. – Пару-тройку бери! После праздника без курева остаться – последнее дело. По себе знаю.
Невидимка ответил:
– Вот уж спасибо, товарищ военный – извиняйте, чина в темноте не различу. Выручили как! Сразу видно: настоящий вы ленинградец.
После этого невидимка одним рывком сдернул с Александра оба валенка и, продолжая благодарить Гусарова, уступил всем троим путь дальше вниз.
Во дворе мама отпустила хлястик, а он, Александр, отнял от своих глаз руки. Ногам стало холодно, но глаза были целы. Во дворе было светлее – от света из-за обмороженных окон, за которыми еще догуливали праздник.
А на улице, из-за фонарей, стало и совсем хорошо.
Гусаров внес его под своды аркады Гостиного Двора, донес до арки, напротив которой была автобусная остановка, и опустил на камень со словами:
– Перекурить надо.
Ледяной камень обжег ноги Александру, который остался теперь в одних хлопчатобумажных чулках, там, под шубой, под шароварами, пристегнутыми к лифу. Александр постоял, переминаясь с ноги на ногу, и взошел – как на котурны – Гусарову на сапоги. Гусаров над ним курил. Мама задремала, прислонясь к стене арки. У мамы с лета медленно, но верно стал расти живот, и сейчас она была толстопузая и некрасивая. Лицо в пятнах, и все время ругается. Особенно на Августу. «Не расставляй ноги, когда садишься!» – кричит. «А ну закрой рот!» То ругает Августу, что та худющая, как скелет, то что она – прожорливая, как Умственно Неполноценная. Александру тоже достается. И даже Гусарову. Поэтому он рад, что мама со своим животом уснула стоя и оставила их с Гусаровым в покое. Александр начинает играть. Со своими спасенными глазами. Щурится на фонари, превращая их в косые лучи, а потом, резко разжимая ресницы, мечет из глаз ослепительные молнии.
Вдруг крик на всю Садовую:
– РЕБЕНОК БОСИКОМ!
– Разве? – удивился Гусаров. – Точно…
– Ты что, обуть его забыл?
– Да вроде обувал.
– Ах, «вроде»? Вот она, водка ваша! Ведь толкала тебя, толкала… Ни одной не пронес! Куда валенки делись?
– Обронил, может.
– Обронил – так надо возвращаться!
– Не надо, – сказал Александр.
– Эт-то почему?
– Глаз вырвет.
Мама с Гусаровым переглянулись.
– Кто?
– Гражданин тот. На лестнице.
– Ах, это он тебя разул?!
– Он…
– А ты молчал? Его разувают, а он как воды в рот! Вот и будешь теперь дома до весны. Киснуть! Надо же, такие валенки! С галошиками под размер. Сколько я за ними охотилась – и в ДЛТ караулила, и в «Пассаже»! Возьми его на руки.
Гусаров берет. И мама обувает Александра в свою муфту, ругаясь:
– Совсем уже совесть потеряли! Кого? Ребенка!…
– За такое, – говорит Гусаров, – лично я бы к стенке.
– Молчал бы уж! Не то что валенки, ребенка бы отняли, ты б и глазом не моргнул.
– Зачем уж так, Любаша… В конце концов – не велика потеря. Новые купим.
– Ах, купим?! Где? Да ты сам, Леонид, как ребенок! Даром что гвардии капитан! Ты жизни, жизни и не нюхал! Привык на всем готовом!
– Это ты, Люба, зря. Это, я бы сказал, непартр… Непатр… Не по делу, короче.
– Упился – язык заплетается? Не стыдно, а?
– Ладно там! «Заплетается». Чего мы там выпили? Литр на двоих… Говорить не о чем. Ну, будь оно без повода, тогда – да. Согласен. Но по случаю праздника-то? Можно позволить. Лично я так считаю.
– Тоже мне «праздник».
– Ну а чем не праздник? Праздник! Конституции День.
– «Конституция» мне… Детей на руках у отцов разувают.
– Против Конституции не говори. Дети – да. За детей лично я бы к стенке. Но Конституция Сталинская наша – лучшая в мире. И мир, он этот факт признает. Вон чего-то тащится. Наш или не наш?
– Отсюда любой наш, – говорит мама. – Только смотри, под колеса его не урони!
– Эй, автобус! – С Александром на руках Гусаров сбегает по ступенькам аркады к остановке и – два пальца в рот – свистит. – Стой! Йо-твою, это ж СМЕРШ…
Автобус – без окон и с круглой пеленгационной антенной на крыше – неторопливо проезжает мимо. Это не наш. Время наших автобусов давно уже кончилось, и сейчас по Ленинграду ходят только автобусы, ищущие шпионов.
Мама берет Гусарова за хлястик, Александр за погон, и они пешком возвращаются к Пяти Углам.
Ночь. Фонтанка замерзла. На Цепном мосту, неподвижные, свисают цепи.
И ни души.
ЛОВЛЯ НАЛИМОВ
Под Гатчиной, в Никольском, был мост, а под ним среди скользких валунов водились налимы – толстые, как змеи, только не длинные. Ловить их надо было на вилку. Затаить дыхание, потом раз! – и наколоть сквозь воду.
Все сельские ловили. Не Александр, которому это было строго запрещено, хотя вилка у него была. Именная. Увесистая серебряная вилка с серыми узорами, хищно изогнутыми зубцами и его именем, выгравированным с вензелями: Александр А***-младший. Дедушка с бабушкой верили в святые свойства серебра. В День Ангела они ему подарили целый столовый набор, каким-то чудом сохранившийся у них от Прежнего Мира.
