Леэло Тунгал - Четыре дня Маарьи
И что было приятного? Даже не поговорили толком…
В прихожей послышалось тяжелое топтание, и Стийна сказала:
- Полезем в окно!
Я в нерешительности замешкалась. Тут дверь распахнулась — ив комнату ввалился коренастый мужчина в промасленной одежде и в шестиугольной фуражке. Он с напряжением раскрыл мутные глаза и заорал:
- А-а! Городская барышня изволила пожаловать!
- Аугуст! — умоляюще произнесла мать Стийны.
Она стояла между мужем и дочерью, не зная, что делать. И Типа в растерянности прыгал то к Стийне, то к ее отцу.
- Иди отдыхать, Аугуст, — попросила мать.
- Отдыхать? — Мужчина усмехнулся. — А чем же эта финтифлюшка будет кормиться, если рабочий человек будет отдыхать? Небось голод домой пригнал, а?
- Пойдем, — сказала мне Стийна и повернулась на прощание к отцу. — Опять ты пьян!
Только теперь он заметил меня.
- Ишь, какую хорошенькую с собой привезла! Нет, ну почему бы городским финтифлюшкам не скакать туда-сюда, если деревенский мужик вкалывает на работе!
Он плюхнулся на стул у стола, Стийна дернула меня за рукав, надо было как-то попрощаться, но сказать: "Всего доброго!" показалось мне неуместным.
Выйдя на шоссе, мы все еще продолжали молчать. Мимо нас мчались только личные машины, никто даже не притормозил.
- Ну, убедилась теперь, что у меня тоже есть родители? — сказала наконец Стийна.
- Твоя мама мне понравилась.
- А отец? — Стийна усмехнулась.
- Послушай, может, он вовсе не твой отец?
- Мой. К сожалению. Родной, абсолютно родной папочка.
- Но ты больше похожа на мать, — попыталась я утешить ее.
- Спасибо и на этом.
И тут я разозлилась. Будто я подсунула ей такого отца! Мой отец уж, во всяком случае, никогда в жизни так со мной не разговаривал, мой отец не пьяница! Конечно, и он был недоволен, что в такое горячее время летних работ мне приспичило ехать в Ригу, но, когда я пообещала после поездки помочь ему на сенокосе и заготовить по меньшей мере пятьдесят вязанок ольховых веток — подкормку на зиму для косуль и лосей, он согласился, что после успешного окончания учебного года я заслужила небольшой отдых. С отцом Стийны, видимо, вообще невозможно было говорить по-людски!
- По-моему, ты держишься с матерью слишком холодно.
Стийна вопросительно посмотрела мне в глаза.
- А чего же она живет с этим… алкашом!
- Но это же твой отец!
- И что с того? Да ей просто нравится быть униженной и оскорбленной, как у Достоевского. Я знаю: ей при этом кажется, что она вроде бы лучше других.
- Стийна!
Она махнула рукой.
- Ну что ты в этом понимаешь? Скажи: а твой отец пьет?
Я покачала головой.
- Вот и помалкивай! — сказала Стийна.
И внезапно я поняла, до чего же мне повезло с родителями. Конечно, и у них есть свои застывшие взрослые понятия, поэтому я не могу рассказать им и половины того, о чем думаю, а иногда кажется, что меня дома считают младенцем, который ничего не знает, не умеет и не понимает. Я училась еще в пятом классе, когда прочла "Книгу для родителей" Макаренко, и после этого стала терроризировать мать своими педагогическими знаниями. Но такая игра вскоре мне надоела, в конце концов, я есть и останусь навсегда дочерью своих родителей. И не моя заслуга, что мой отец не пьет! Я даже и представить себе не могла, что я делала бы, будь у меня такой отец, как у Стийны.
- К вечеру надо бы куда-нибудь добраться, — сказала я примирительно.
Стийна подняла руку, и защитного цвета грузовик остановился. Правда, нас опять могли подвезти лишь километров на тридцать вперед, но нам было все равно, хотелось побыстрее убраться отсюда.
На сей раз мы сидели в кабине рядом с водителем и молча глядели на ленту шоссе. Хорошо, что водитель машины не старался заговорить с нами — не было настроения вести беседы о погоде. А о цели нашего путешествия и подавно. Фантазия почему-то не работала.
ГЛАВА 6
- Люблю поля овса, — сказала Стийна.
Овес был еще бледно-зеленым, по нему бежали тени от облаков, а ветер гнал по кончавшемуся на горизонте полю шелестящие волны. Это было действительно красивое поле.
- У овса колос состоит как бы из слез, капель. Ни пшеница, ни рожь, ни ячмень не такие красивые, как овес.
- Одной только красотой не обойдешься. Овсяную кашу не все любят, а вот хлеб…
- Ах! Ты не хочешь меня понять! — отмахнулась Стийна и зажала зубами стебелек.
Мы шли пешком уже пятый километр. Дул теплый и мягкий ветерок, и нам не хотелось останавливать машины.
- А ты меня, — возразила я. — Мы ведь каждый день едим хлеб.
- Но это не наша работа.
- А что же, по-твоему, наша работа? Учение, да?
- Как бы там ни было, я знаю, что стану поэтессой!
- А я, как бы там ни было, не знаю, кем стану. В первом классе знала, а теперь нет. Может быть, займусь английским языком, может быть, лесоводством, может быть, психологией…
- Ну просто работать в поле ты уж, конечно, не будешь, — сказала Стийна с уверенностью.
Она была права. Всей школой сажать и собирать в совхозе картофель, пропалывать свеклу, и брюкву, и капусту было весело. Но только всей школой и иногда, а для мечтаний о деле, которым будешь заниматься всю жизнь, этого было слишком мало.
Но если бы все люди в мире считали работу на поле неинтересной, откуда бы взялись тогда эти поля овса, которыми восхищались мы со Стийной? Нет, по-моему, Стийна была не права. Мне вспомнилось, как отец, когда я была еще маленькой, рассказывал о своей работе. Мужчины, толпившиеся у лавки, толковали о том, что, мол, Тийю Пярл — человек, а Рауль — такой-сякой барон: без его разрешения больше нельзя в лесу и цветок сорвать. Наверное, считали, что семилетняя девочка не поймет, о чем это они. Или, может, как раз хотели, чтобы я услыхала и пересказала отцу.
Отец сперва рассказал о производительной и непроизводительной работе, но когда увидел, что я его не понимаю, посадил меня на колени и стал рассказывать как бы сказку.
Вспомнив об этом, я подумала, что сейчас можно взять взаймы отцовской премудрости и заговорила отцовскими словами:
- Ведь верно же, Стийна, для того чтобы люди могли жить, им требуется: во-первых, пища, во-вторых, одежда, в-третьих — крыша над головой, ну, или квартира, или хотя бы пещера, или…
- Это не жизнь, а только существование! — перебила меня Стийна.
- Погоди! Я назвала лишь минимальные условия. Нельзя же не есть, не спать, а без одежды замерзнешь. Ну да, но если одному человеку пришлось бы самому делать все: и обрабатывать поля, и выращивать животных, и шить одежду, и строить дома — он просто не успевал бы сделать все, да, наверное, и не сумел бы делать все одинаково хорошо. Вот и выдумали разделение труда: один дает другим людям хлеб, получает от них в обмен мясо, одежду, жилье… Ну и так далее.
- Ты разливаешься, как учительница истории, — смеялась Стийна. — А что же будет с теми, кто ничего не производит: с писателями и художниками? Твоя история была в силе четыреста лет назад!
- Когда у людей стало оставаться время на раздумья и мечтания, у них появилось и желание чего-то большего — мудрости, и красоты, и развлечений…
- Хлеба и зрелищ! — заметила Стийна.
- Хотя бы и так! И тогда самые мудрые стали заботиться об образовании, а самые тонко чувствующие красоту — об искусстве. Это была их работа, и за нее им стали давать хлеб и мясо, топливо и кров, хотя их творчество не годилось ни в пищу, ни для защиты от холода.
— Красоту в кастрюлю не положишь, — напомнила Стийна старинную поговорку.
Похоже, она понимала, о чем я хотела сказать. Пусть у меня и не получалось так складно, как у моего отца.
- Этим людям, — продолжала я, — дали больше времени на размышления, изобретательство, создание красоты. Эта часть людей — назовем ее интеллигенция — они как бы подсобные рабочие… — Тут я сообразила, что не смогла точно выразить то, что хотела сказать… Ведь подсобные рабочие — это обычно неквалифицированные люди, которые выполняют всякую черную работу. Но объяснить точнее я не смогла. Пришлось продолжать, как есть: — Сама подумай, Стийна, разве вправе такой подсобный работник презирать тех, кто этот хлеб производит? Верно? По-моему, художник должен быть счастлив, что есть те, которые дают ему хлеб и кров.
Стийна отбросила стебелек и сказала:
- Знаешь, кем тебе следует стать? Учительницей! Ты умеешь так хитро повернуть рассуждения, что правда и справедливость остаются за тобой.
Мне не хватило духу признаться, что я пересказывала объяснения отца, а сама додумалась лишь до того, что сказала о художниках. Отец говорил, что должен охранять лес, чтобы было из чего строить дома, делать мебель, бумагу и многое другое и чтобы было топливо для тех, кто, возможно, никогда в жизни и не был в лесу. А мать содержит в порядке, рекомендует и выдает книгу тем, кому надо пополнить свои знания или почитать что-нибудь веселое, занимательное, чтобы развлечься и отдохнуть… Мне не хотелось рассказывать сейчас Стийне о своих отце и матери.
