Николай Асанов - Открыватели дорог
Чеботарев промолчал. Колыванов сказал что-то летчику, потом снова вызвал Чеботарева:
— Вперед мы летели по той трассе, что запроектирована, а теперь полетим вдоль трассы по моему варианту. Смотри как следует…
Самолет сделал круг и устремился прямо над горами.
Чеботарев со страхом рассматривал эти горы, прорезанные ущельями, и невольно оборачивался на речной простор, вдоль которого, казалось ему, в сто раз легче пройти с трассой.
Но Колыванов упорно глядел вниз, будто пытался взглядом проникнуть через вершины гор и найти те именно ущелья, которые сократят будущую железную дорогу. Иногда он говорил что-то летчику, и летчик послушно закладывал вираж над горами, почти касаясь их лесистых вершин, а затем снова вел самолет по прямой.
Миновав горы, они вылетели на простор, где вместо леса торчали только какие-то серенькие столбики. Чеботареву показалось вначале, что они летят над вырубками, но, приглядевшись, он ахнул. Самолет шел над огромным безлесным болотом, если не считать торчавших на этом болоте сушин и мелких, похожих на кустарники деревцев. Колыванов спросил странно довольным голосом:
— Ну как тебе кажется? Трасса сократится почти на сто километров. Вон, видишь, уже рудники.
Действительно, они снова были над рудниками. А потом самолет опять отошел от реки и закачался над такой тесниной лесов, что Чеботареву стало жутко при одной мысли о том, что может испортиться мотор. Тут не найдешь места для посадки, рухнешь прямо на столетние деревья, среди которых особенно величаво выделялись почти черные шапки кедровника, в иных местах занимавшего сотни гектаров.
— Здесь построят деревообделочные комбинаты. Самые ценные породы леса находятся в этом районе. Вон кордон Дикий, видишь?
Чеботарев увидел одинокий домик на берегу небольшой реки, стекавшей к Вышьюре. Возле домика толпились люди, приветственно размахивая шапками и руками. Колыванов сбросил вымпел. Цветная лента вымпела закрутилась и вдруг вытянулась, падая к реке. К вымпелу бежали наперегонки люди.
— Это лесотехническая экспедиция, определяют план вырубки. В будущем году начинают строительство первого комбината…
Через полчаса пути от кордона самолет пошел над населенными местами. Чеботарев вздохнул несколько полегче. Деревни и смутные четырехугольники полей, раздвинувшие леса, радовали его глаз, хотя поля здесь и были малы, хотя леса и сжимали человеческое жилье, загромождая мир, не давая отдохнуть взгляду на просторе, к какому привык Чеботарев на целине.
Самолет пошел на посадку. Даже этот город, который местные жители гордо именовали столицей края, был стиснут лесами. И Чеботарев опять с унынием подумал о том, что Колыванов всегда берет на себя самую трудную задачу, словно и нет для него дел полегче, или боится он отдыха за легким делом…
Он выпрыгнул вслед за Колывановым из самолета и стоял на лугу, с удовольствием ощущая под ногами землю. Острая трава железно звенела под подошвами сапог, но все-таки это была трава. Свинцовая река катила свои тяжелые волны, но это была река — дорога к жизни. Леса и болота, над которыми они столько летели, отошли куда-то далеко, и Чеботарев, еще не сознаваясь себе в этом, отдыхал душой, уйдя из пределов пустыни, стоя на твердой честной земле, обработанной человеком…
— Ну как? — оживленно спросил Колыванов.
— Да что говорить, Борис Петрович, — неохотно отозвался Чеботарев, — здесь будет потруднее, чем в Казахстане…
— Вот именно, вот именно, — с какой-то радостью подхватил Колыванов, — именно потруднее! Но ведь эта дорога опять открывает новый мир! Понимаешь ты это?
— Да что тут не понять, — неловко ответил Чеботарев. — Именно, открывает! Но можно было бы открыть новые миры и в более удобном месте, — он нехотя улыбнулся, чтобы Колыванов не принял слишком всерьез его слова.
Колыванов удивленно посмотрел на него, и Чеботарев постарался успокоить его:
— Я это к тому, что вот, слышно, ведут вторые пути между Кировом и Воркутою, там тоже пустынно, но все-таки хоть через двадцать верст, да встречаются села… А откуда мы здесь людей наберем?
— Люди придут, — устало ответил Колыванов.
Он замолчал, и так, в молчании, они дошли до дома.
После обеда Колыванов отдал несколько распоряжений Чеботареву и снова отправился на аэродром. На этот раз он летел один, в область, где должно было состояться совещание по проекту. Он взял с собой только легонький чемоданчик, да и чемоданчик-то был заполнен одними бумагами. Прощаясь с Чеботаревым, сказал:
— Разыщи Семена Лундина, подбери несколько пикетажистов, рабочих, десятника-вешильщика, всего человек десять — пятнадцать. Когда я вернусь, пойдем на восстановление трассы.
— Скоро? — спросил Чеботарев.
— Я думаю, дня через два… Поторопись с людьми…
Через несколько минут самолет пошел на запад. Чеботарев стоял на крыльце и думал о том, какую трудную жизнь он выбрал себе.
5
Войдя в кабинет начальника строительства новой дороги, Колыванов понял, что заседание началось уже давно. Это легко было определить по тяжелым клубам табачного дыма, по утомленным лицам присутствующих. Колыванов прислушался. Речь шла о Первом строительном участке, который связывал участок Колыванова, носивший наименование Второго, с подъездными путями Камской дороги.
Колыванов на мгновение задержался на пороге, отыскивая свободное место и тем самым невольно привлекая общее внимание. Замкнутый, хмурый, он держался особенно прямо. По правде говоря, ему было тяжело входить сюда, где знакомые люди смотрели на него с тем особым выражением жалости, с каким всегда встречают неудачливого, но душевного и хорошего человека. Они думают своими сожалениями поддержать его, а на самом деле эта жалость чаще всего вызывает внутреннее противодействие, делает человека каменным, «гордым», — как скажут затем о нем те же самые жалельцы.
Увидав у стенки свободный стул, Колыванов прошел к нему, сел и только тогда обрел некоторый покой, позволивший ему внимательно оглядеться и вслушаться в слова начальника Первого участка.
Впрочем, он тут же забыл об этой речи, забыл даже, зачем он приехал сюда, так как сразу увидел свою бывшую жену. Екатерина сидела возле Барышева, будто хотела подчеркнуть свою близость с ним. Она уловила нервный, острый взгляд Колыванова, потому что сидела вполоборота, приподняв лицо к оратору. Белки ее глаз синевато поблескивали под ярким светом настольной лампы. Заметив взгляд Колыванова, она чуть-чуть отвернулась и начала что-то писать на листе бумаги, лежавшей перед ней на столе.
Колыванов побледнел и тяжело вздохнул, чувствуя, как отливает кровь от щек. Ему так хотелось быть спокойным, а вот до сих пор не удавалось сохранить это спокойствие. Не тем ли объясняются все эти сожалеющие взгляды старых сослуживцев, друзей по совместной работе, что он никак не приучится владеть собой, когда видит Екатерину? А может, все-таки лучше было бы не приезжать в эти края, оставить в покое и ее и себя? Мог бы он найти работу по себе и не только здесь. Что привязывает его к Уралу? И тут же ответил, как ответил и в тот самый первый день, когда узнал о начале стройки: его привязывает родина. Он не хочет оставить эту работу, потому что сам начинал ее много лет назад, годами добивался утверждения проектов. Он хотел, чтобы по пустынным дебрям Нима, Колчима и Вышьюры прошли железнодорожные пути, чтобы мир его детства стал новым миром, чтобы мечтания, владевшие его ребячьей душой, воплотились в жизнь, такую же явственную и обыденную, как трель кондукторского сигнала, как лязг стальных колес по колее, как возглас пассажира: «А вот и Красногорск, не выйти ли в буфет, товарищи?» Так он представлял это свершение, и он не мог уйти от него!
Он был как бы адвокатом этого края, опекуном его богатств и не хотел, чтобы они продолжали прозябать втуне. Он обязался когда-то перед собой, что, став хозяином своей судьбы, вернется на родину и сделает все для ее приобщения к тому великому и справедливому миру, к той богатой событиями и явлениями жизни, которая текла по стране. Только его родные места оставались в стороне от этих событий, так как находились далеко от центров, где события начинались, распространяясь с силой вращательного движения.
Виноват ли он в том, что задуманное так давно свершается только теперь, когда и сам он уже не столь ревностен и молод, да и жизнь его пошатнулась… Но пока он еще может сделать что-то, он должен это сделать!
Он сознавал, конечно, что не может быть равнодушно уверенным и спокойным. Но если он нашел в себе силы, чтобы приехать сюда, то, несомненно, совладает и со своей слабостью, как называл он теперь то чувство, которое испытывал, думая о Екатерине. Одного он не мог предположить, что проклятая эта слабость окажется такой обжигающей, что от нее будет замирать сердце, темнеть в глазах, как от физической боли. И, невольно стискивая зубы, словно боясь, что они застучат как в лихорадке, Колыванов впервые подумал о том, что, может быть, преувеличил свою способность терпеть.
