Аркадий Бухов - Жуки на булавках
– Видишь ли, – с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, – я же никогда с детьми…
– Нет, вы не говорите, – вступилась Суханова, – в вас есть что-то… Вы, должно быть, очень добрый по натуре… Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка…
– Кланяйся и благодари, – засмеялся Суханов, – матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут…
– Зиночка, иди к дяде… Дядя добрый…
Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала…
– Не плачь, детка… У вас керосинка есть?
– У меня… Есть, кажется. На кухне…
– Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте… Поставьте бутылочку на керосинку…
– Поставлю, – глухо сказал я, – только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку.
– Пустяки, не трусь, брат, не уронишь… Девчонка спокойная… Только молоко минуты две держи…
– У меня там торт есть, может, ей кусок можно…
– Вот они, холостяки, – с восхищением бросил Суханов, – как дети… Восемь месяцев ребенку, а он торт…
– А я одному так дал… Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом.
– Ну, пустяки… А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее… У тебя есть – часы, запонка там, абажур… Помахай перед Зинкой, она и…
– У меня револьвер есть… Может, выстрелить несколько раз в воздух… Или я могу головой побиться о стену…
* * *
Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено.
Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее.
Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел:
– А-а-а-а-а-а, а-а-а-а…
Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху.
«Не придет», – с болью мелькало в сознании.
И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и с внутренней насмешкой думает о том, как я, обманутый идиот, сижу у часов и жду ее прихода. Извините, сударыня. Не на такого напали. Ну да, я люблю, очень люблю, конечно, мне было бы приятно, если бы вы пришли… Конечно, провести с вами весь вечер, проводить вас домой… А может быть, опоздала просто, дома задержали… Звонок… Испуганная Зинка истерически взмахнула руками и вцепилась в подушку.
– А-а-а… – беспомощно вырвалось у меня. – А-а-а… Я сейчас, я сейчас… Отворю только… Отворю только… А-а-а… Молчи, скотина… Господи, я ей голову оторву…
* * *
– Раньше вы, конечно, прийти не могли? – сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. – А я жду…
– Ну, не сердитесь…
Боже мой… Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня… Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо…
– Нет, еще раз поцелую… Вот эту милую лапку…
– У вас так хорошо здесь, Шура… Я люблю эту комнату.
– Правда? Садись, Женя… Если бы вы знали, как…
Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня.
– Почему это у вас так горько пахнет, Шура?
– Это керосинка, – густо краснея, ответил я.
– Керосинка?..
– Да… Это так, пустяки… Прислуга зажгла… Сидит и ждет…
– Скажите, чтобы потушила… Дышать нечем…
– Ее дома нет, – плохо соображая, что говорить, кинул я, – с утра ушла…
– Как с утра? – заинтересовалась Женя. – Так с утра и горит?
– С утра и горит, – со вздохом сказал я, – старая прислуга, неопытная…
– У вас же молодая горничная была…
– Сменил. В деревню уехала… Пила…
– Неужели пила, а вы так довольны были ею…
– Я схожу, потушу…
По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее.
– Спи, спи, скотина…
Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его – идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала.
* * *
– Опять вместе… Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда…
– Милый…
– У вас такие славные волосы, Женя… Такие мягкие, мягкие…
– Да волосы… А вот опять эта противная Ардатова висит на стене…
– Женечка, да это же карточка на память… Я ее сниму…
– Вы любили ее?
– Ардатову? Ни коим… Разве я мог…
– Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын…
– Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то…
Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки.
– Вы, наверное, любите этого ребенка…
– Женечка, клянусь вам честью, что это неправда… Я же вам сказал, что это ложь…
– Вы все мужчины…
– Женечка…
Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана.
– Что с вами? – испуганно спросила Женя.
– Я сейчас, я сейчас, – задыхаясь от ужаса, пробормотал я, – там того…
– Что такое…
– Абажур… Абажур упал, – на ходу бросил я, – разбился…
– Почему же я не слышала…
– Такой он, мягкий… Неслышный…
– Какой мягкий…
– Из материи… Я сейчас…
К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика.
– Молчи! – глухо крикнул я. – Молчи… Убью, негодяйка…
Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала…
– Господи… Что же это… Молчи, молчи… Ради бога, молчи…
Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате.
– С кем это вы там разговариваете? – тревожно спросила Женя, подходя к двери.
– Сюда нельзя! – истерически крикнул я. – Я так…
– Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете…
– Да я так, честное слово, так… С собакой… Маленькая такая… Забралась под постель… Я и гоню…
– Что же я одна здесь буду сидеть?..
– Сейчас, сейчас… Спи, спи…
– Ничего не понимаю… Это вы меня спать укладываете?..
– Нет же… Я, честное слово, так… А-а-а… А-а-а…
– Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку…
– Женечка! – голосом, полным скорби, крикнул я. – Женечка, я сейчас…
– С вами что-нибудь случилось… Шура… Шура…
* * *
Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке.
– Ребенок? – задыхаясь от волнения, спросила Женя.
– Ребенок… – горько кивнул я головой.
– Значит…
– Женечка… Сухановы оставили… На свадьбе они…
Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты.
Единственно, что женщины делают быстро, – это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника… Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила:
– Прощайте…
– Женечка, – с настоящими слезами крикнул я. – Я объясню вам… Этот ребенок…
– Ах, не надо, не надо, – по-видимому заглушая что-то в душе, крикнула и она, – прощайте, прощайте…
И, резким движением открыв дверь, вышла.
Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю.
– Женя… Вернитесь…
По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше.
