Евгений Дубровин - Племянник гипнотизера
– Не сдали «Эксплуатацию»… ых… сердце жжет… А тут еще… Скиф утоп… ых…
Музей сидел, подперши лицо руками, и смотрел в заплаканное окно.
– Я, наверно, завтра уеду… в колхоз, к родителям… Поступлю работать… буду кончать заочно… Стыд только какой, позор…
Чемпион с силой выдохнул воздух:
– Ых… Если не сдам… ых… нарочно… на соревнованиях срежусь… Пусть знают… ых…
Чемпион отдышался, лег спиной на пол и принялся болтать ногами.
– Все же… плохо без Скифа… счас бы чего-нибудь придумал…
– Чего бы он придумал? Просто веселый парень был…
– Не… он меня всегда спасал…
– А сам не спасся…
– Когда его выловят… и похоронят… я могилу пивом полью… Он очень пиво… любил… Мотя, говорил он… когда я помру… ты чемпион… ты дольше проживешь… ты мою могилу пивом полей. Только не «Жигулевским»… а «Рижским»… Он «Рижское» любил… Пять бутылок вылью…
– Мать еще ничего не знает… У отца инфаркт будет. В колхозе только трактористом можно устроиться… Представляешь, все село сбежится, как за руль сяду…
– А мне, если народу много, нравится… Я в цирке хочу работать… Когда музыка играет… и в ладони хлопают… сто раз могу гирю выжать…
– Бригадиром у нас – парень… вместе учились… троечник был… Всегда у меня списывал… А теперь моим начальником будет… Потеха…
– Жаль, Скиф утоп… Он бы все сделал…
– Давай спать…
– Туши… Я в темноте потренируюсь…
Петр начал стелить постель. Вдруг послышался стук в дверь.
– Кого там еще черти… – проворчал Мотиков с пола.
– Кто там? – спросил Петр (после покушения на свою жизнь он держал дверь закрытой и всегда спрашивал, прежде чем открыть).
– Комиссия!
Мотиков встал и смахнул со стола обрывки шпаргалок. Петр закатил ногой под кровать бутылку из-под пива и открыл дверь.
Комиссия состояла из одной женщины. Женщина была одета очень странно: короткая мятая юбка какого-то фантастического цвета, входящая в моду мужская рубашка. Голову и лицо плотно закутывала косынка, так что были видны лишь глаза и рыжая челка. Губы накрашены толстым слоем желтой помады. Вид у незнакомки был вызывающий.
– Вы к кому? – удивленно опросил Музей.
Женщина не стала отвечать. Она оттолкнула оторопевшего Петра, вбежала в комнату и быстро закрыла дверь торчащим в скважине ключом.
У Мотикова стала медленно отваливаться челюсть. Чемпион как раз начал вставать со стула, но забыл про это и так и остался в нелепой позе, похожий на готовящегося к прыжку питекантропа.
Женщина с ожесточением принялась сбрасывать с себя одежду, при этом на пол посыпались трава и листья. Освободившись, незнакомка плюхнулась на кровать и хриплым басом рявкнула:
– Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!
Продлись эта сцена еще минуту, чемпион, несомненно, погиб бы. У него или произошел бы разрыв сердца, или выпали бы глаза. Слова: «Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!» – спасли Мотикова. Это был голос Скифа. Чемпион рухнул на стул.
– Ну? Долго я буду ждать?
Петр не мог вымолвить ни слова. Наконец он пересилил себя:
– Ты… откуда?..
– Оттуда! – Сашка рванул дверцу тумбочки и стал потрошить запас, который Мотиков получал по талонам перед соревнованиями.
– У-у, гады! И колбаса у них польская, и треска в масле. И пиво? «Рижское» даже. Зажрались совсем…
Скиф с жадностью набросился на еду.
Насытившись, племянник гипнотизера икнул и сказал:
– Смотреть противно на вас. Разъелись, как боровы. В двери скоро не пролезете. «Рижское» пиво потягиваете. А я, значит, погибай в этом проклятом шалаше. Да? У-у-у, взять бы вас за шкурку да под дождь выбросить. Узнали бы тогда, рижские пивуны.
Через некоторое время тепло, еда, пиво сделали свое дело, и Скиф смягчился.
– Теперь я ночевать к вам приходить буду, – сказал он, нежась в лучах трехсотваттной лампочки. – Только одежду женскую получше купить надо, а то в этой забрать могут. Сегодня и так милиционер за мной две остановки гнался. До чего у них мерзкие свистки, до самой печенки проникают. Тьфу!
Скиф энергично сплюнул и продолжал:
– Вроде меня никто не видел. А если кто и увидел – ни за что не узнает. Подумает – к кому-то милашка прибежала. Ха-ха-ха! Милашка-утопленник! Ха-ха-ха!
– Га-га-га! – неуверенно поддержал Мотиков, но племянник гипнотизера резко оборвал смех:
– Ну что тут слышно нового?
– Да вот про тебя… говорят, что ты утопился…
– Это хорошо, – сказал Скиф удовлетворенно. – Значит, Дуська нашла белье и письмо?
– Да… Тут было столько крику…
– Она тебя соколиком ясным называла. Га-га-га! – заржал чемпион.
– Перестань, Мотя. Дай поговорить с человеком. Некролог вывесили?
– Нет еще… тело ищут…
– Вот дураки. Меня бы давно в Дон утащило. Ну, пусть ищут. Скоро надоест, и вывесят некролог. Интересно почитать, что они там напишут. Что слышно о Свирько?
– Таскают…
Скиф потер руки.
– Скоро ему хана. Скоро вы на коленях будете благодарить Александра Скифина за спасение. Александр Скифин смещает и назначает деканов, формирует кабинеты министров!
– Значит, ты это нарочно?..
– Ну да! А вы думали? Вы думали, что я из-за какого-то паршивого института бултыхнусь в воду? Черта с два! Я люблю жизнь и надеюсь, что это взаимно! Понятно вам, рижские краснорожие пивуны?! Значит, вы, чемпионские морды, успели меня утопить?
– Ну что ты, Саша…
– Вижу. По рожам вижу. Поверили. Как будто я не смогу любой предмет сдать без шпаргалки. Запросто, на петушок, если захочу. Просто мне всю эту чепуху, что подсовывают, зубрить не хочется. В колхозе все равно это не надо будет. Там надо, рижские пивуны, знать основной предмет: трактор и тракториста. Ясно? Вот этот предмет я буду сдавать без шпоров, честное слово Скифа!
– Значит, ты и исключение подстроил?
– Что за вопрос? А то бы я попался когда! Жди! Ха-ха-ха! Я раздразнил Свирько подкладкой, как быка. Как он за мной гнался! Всех насекомых растоптал! Ха-ха-ха! Агрономы их все лето собирали, спиртовали, на булавочки насаживали, надписи по линеечке выводили, а Свирько взял да растоптал! Вот умора!
– Говорят, ты плакал в деканате?
– Было дело. Пустил слезу. Иначе бы он не поверил, что утоплюсь. Если бы видели, какая у него была довольная рожа! «Вот вы и попались, Скифин, – говорит, – я за вами давно охочусь». А я слезы рукавом вытираю и говорю: «Не исключайте, Дмитрий Дмитриевич, диплом для меня – жизнь. Без диплома хоть в воду!». А он скалит свои лошадиные зубы, видно, доволен до невозможности. «Придется вам поплавать без диплома, Скифин». – «Пожалеете, – говорю, – да поздно будет». – «Не угрожайте мне, Скифин, я и не таких на своем веку видывал». – «Таких не видывали». Выбежал я из кабинета, якобы сам не свой, схватил чемодан – и на речку. Облюбовал одно местечко, построил шалаш и зажил, как Робинзон Крузо. Утром подстерег нашу Дуську, разделся и подсунул ей одежду с письмом под самый нос. Как она ее схватила да как дунет! А я опять в шалаш. Думаю – недельку поживу, декана снимут, я и объявлюсь.
– Как же ты объявишься? Тебя же посадят!
– За что?
– Ну… симулировал самоубийство…
– А кто докажет?
– А письмо?
– Ты читал?
– Нет.
– Там ни черта не поймешь. Я его сам потом перечитывал и не понял. Например, что значит фраза: «Жучку, дядя, кормите получше, она хорошая сука»? Может, это просто кретинизм, а может, предсмертное желание. И так всю дорогу. Скажу, что просто ездил к дяде в Душанбе, а белье и письмо забыл на речке в расстройстве чувств.
Петр Музей встал и нервно заходил по комнате.
– Ну хорошо… Допустим, все будет так… Снимут декана и все прочее. Но тогда вся твоя затея теряет смысл… Если ты после того, как по тебе справят гражданскую панихиду, заявишься в институт и, мило улыбаясь, скажешь, что и не думал кончать жизнь самоубийством, а просто ездил проведать дядюшку в Душанбе, то… декана ведь сразу восстановят.
Скиф зевнул.
– Ладно, давайте спать. Я вижу, до вас никак не дойдет.
– Ну, так объясни.
– И объяснять нечего.
– Ты все же объясни.
– Рожи вы! Его же не за одного меня снимут. Кто же это снимает с работы за одного идиота-самоубийцу? Это так каждого можно снять. Недоволен кто-то своим начальником, захотел его снять, бултыхнулся в воду, и все в порядке? Не-е, так не делается. Его снимут за плохую политико-воспитательную работу на факультете.
– Не вижу связи.
– А ты подумай.
– Подумал. Все равно не вижу.
Скиф снял рубашку и почесал волосатую грудь.
– Студент утонул? Утонул. А почему он утонул? Потому, что на факультете была слабо поставлена политико-воспитательная работа. Если бы она была поставлена хорошо, он не стал бы тонуть, а написал жалобу, как положено нормальным, морально устойчивым людям. Ясно? Самоубийство – это сигнал о неблагополучии с политико-воспитательной работой. Приезжает масса всяких комиссий, начинают копаться и, конечно, находят массу недостатков. Чем больше комиссий, тем больше недостатков. Потом хоть десять человек из мертвых воскреснет – не поможет. – Сашка, кряхтя и чертыхаясь, развесил на спинках стульев юбку, косынку, рубашку. – Завтра в универмаге купите мне ситцевое платье, а то в этом забрать могут.
