Евгений Толкачев - Марьина роща
Свадьбу сыграли со всеми церемониями, с большой родней невесты. Со стороны жениха была только мать и держалась скромно, достойно. Молодые уехали на Волгу; только на пароходе Петр рассмотрел, что глаза у жены серые, томные, и светится в них та теплота, что обещает впереди крепкую любовь и безбурное житье. И не знал, того ли ему хотелось…
После свадебного путешествия Петр уверенно занялся делом. Теперь у него был капитал, и никаких компаньонов не требовалось. Осторожности ради посоветовался со Степановым. Тот подумал и ответил:
— Вижу, есть у тебя нюх. Только лучше иметь и помощь сведущего человека. Есть такой у меня на примете, бывший барин, кутилка, служил в гвардии, имение спустил, скучает. Для тебя человек полезный.
Понял Петр, что от Степанова так просто не отделаешься, надо его чем-то заинтересовать, а не то гореть ему и с капиталами, и с «Уютом».
Анатолий Николаевич — господин Нароков — оказался действительно полезным. Он тосковал по широкой жизни. Остатки дворянской спеси не позволяли ему идти на службу простым чиновником, ехать в провинцию он не желал и вообще считал, что все это временно, все образуется.
Он пронзительно осмотрел Петра и солидно заявил:
— Я дворянин, молодой человек, и звание ко многому обязывает. Ноблесс оближ. Вы по-французски понимаете? Ну-с, тогда дальше. Служить не желаю, подчиняться всякой шушере не привык. Но в солидное коммерческое дело пошел бы. Могу быть управляющим, директором-распорядителем, членом правления. Связи имею неплохие. Считаю, что сейчас самое время затеять что-нибудь вкусненькое, с перчиком, — и с увлечением набросал Петру несколько сумбурный, но заманчивый план постройки загородного ресторана для веселящейся Москвы.
Переговоры велись трудно. Нароков кипел. Петр измором добивался отмены многих эффектных, но дорогих и непонятных ему затей. Так осторожно, с оглядкой, обороняясь от взрывов пышной фантазии директора-распорядителя, он двигал стройку «Приволья».
Наконец, в «Московском листке» появилось объявление, которым москвичи извещались, что в Марьиной роще в собственном доме открывается трактир первого разряда «Приволье» с садом, с подачей крепких напитков, с цыганским хором и отдельными кабинетами. Подписано было: «С уважением наследники А. М. Кулакова. Фирма существует с 1850 года». Объявление было нарочито скромное, и за его текст Петр не только выдержал бой с Нароковым, но и должен был уступить. Следующее объявление было глазастое и наглое:
Затем в той же газете появилась беседа с директором-распорядителем, потом фельетон, затем почти каждодневно стало упоминаться «Приволье», да так, точно оно затмило всякие «Яры», тестовские и егоровские рестораны.
«Московский листок» был газетой для лавочников, читали его и ремесленники и извозчики. Газета изъяснялась простым языком, в ней печатались бесконечные, с продолжением, романы Пазухина, «Разбойник Чуркин», обильная уголовная хроника, сплетни. Лейкин и Мясницкий беззлобно высмеивали самодуров-купцов. В забавных сценках главными героями бывали теща, плут, пьяница, дачный муж, модница. Газета кокетничала своим демократизмом, хотя и была чисто коммерческим, доходным предприятием. Ее издатель Пастухов интересовался только бегами и сигарами и нимало не возражал, если театральный рецензент и прочие поставщики материала протаскивали рекламные сведения под видом хроники и заметок, а порой и шантажировали своих врагов.
«Приволье» пошло. Такой дерзости, как цыганский хор и дорогие проститутки, Марьина роща еще не видала. Бывали в трактирах гармонисты, захаживали бродячие циркачи, принимали гостей бойкие солдатки и тихие мамины дочки, но все это бывало скромно, укрыто, а тут— на тебе— с электричеством, с лихачами на резине у подъезда… Ух ты!..
Петр Алексеевич в «Приволье» не показывался. Тихонько сидел в своем «Уюте», по воскресеньям ездил с молодой женой в гости к тестю, и мало кто знал, что на его деньги построен кабак, потрясший тихую окраину. И только через год прознали, что сумел он продать свой кабак компании купеческих сынков, вдохновляемых кипучим директором-распорядителем, который вполне систематично довел заведение до краха.
Вспоминая о нравах трактирщиков, старожил Марьиной рощи Иван Егорович покачивает головой:
— Дикие времена были! С соперниками в роще не стеснялись. Особенно коли соперник сам не рощинский житель и здешних людей плохо знает. С трактирщиком справиться не труднее, чем с любым другим хозяйчиком. У этого соперника и драки в заведении каждый день, и бой посуды невозможный, и в хлебе мыши с тараканами постоянные гости, и вода, будь она хоть из лучшего колодца, невесть какой гадостью вонять начинает… Да что! Одними штрафами замучивали. Санитарный врач штрафует, урядник штрафует, исправник обратно штрафует, да еще городская полиция точно, как часы, начинает у тебя облавы и обыски делать. От одного сраму сгореть можно! И одно из двух: или закрывай свое дело, или, коль упрям, бросай большие деньги на взятки полиции. Только это зря. Да и сам тогда берегись в темную пору… Стукнет пьяный — что с него спросишь? Разобьют стекла — кого заподозришь? Свои, рощинские, соперники в бой вступали, всяк своих сторонников имел. Иногда мирились, иногда один ломал другого. Но пришлых, чужих всегда побеждали. Так и «Приволье». Чего-то тут не хватало. Были тебе и отдельные кабинеты, и хор, и лихачи, и гостеприимный хлебосол Анатолий Николаевич, а вот, поди ж ты, чего-то недоставало. Хирело «Приволье», хирело и осенней ночкой вспыхнуло веселым огоньком. Спасать? Куда там!.. К утру остались одни головешки да черепки посуды… Пришел на пожарище Петр Алексеевич Шубин, посмотрел хозяйским глазом, толкнул сапогом покоробленную жестянку с надписью «Страховое общество „Якорь“» и ухмыльнулся: «Молодцы, сообразили». Да и трудно было держать такой ресторан. К тому времени москвичи облюбовали другие, более приятные места для развлечений и отдыха. Воробьевы горы прославились своими вишневыми садочками и семейными самоварами. Купцы облюбовали Петровский парк. Ни Старое гулянье в Сокольниках, ни Марьина роща, темная и пьяная, против них не могли выстоять. Богатый кутила брезговал Марьиной рощей, вокруг которой все больше густела плохая слава. Да и небезопасно тут порой бывало…
Иван Егорович много знает. Не будем спорить с ним. Шел новый век, и с ним немало перемен происходило в мире, в Москве и в Марьиной роще.
ЗА ГОРОДСКОЙ ЧЕРТОЙ
К началу нового века сложился быт не только во всех семнадцати проездах и пяти улицах, называвшихся собственно Марьиной рощей, но и на всем протяжении от Екатерининской площади до Останкина: ходили в одну церковь Лазаря, что на кладбище, покупали одежду и обувь в одних магазинах на торговой Александровской, а мясо и овощи — на одном рынке на площади. Обывателя это вполне удовлетворяло: меньше забот, все вперед ясно. Всякое новшество встречали с недоверием, — а не хочет ли ловкач ко мне в карман залезть? — но привыкали к новшествам довольно скоро. Молодое поколение на лету подхватывало те крохи цивилизации, что перепадали Марьиной роще, а старики уступали.
Установился быт скучный, свойственный российским городишкам и местечкам. Да ведь Марьина роща и была местечком, прилепившимся к городской окраине. Оформилась и сословная иерархия. В самом низу стояли пришельцы, вчерашние крестьяне. Они выбивались в люди, как умели. Овладев мастерством, большинство оставалось на той же низшей ступени. Кто посмелее и поудачливее, шли выше и становились «самостоятельными» хозяевами. Из этих некоторые достигали положения «уважаемых», но не богатых, а кто напористее, лез выше и становился богатым, но не уважаемым. На высшую ступень — богатых и уважаемых — поднимались единицы и обычно уезжали в город: масштабы Марьиной рощи становились для них малы.
За линией выросла национальная мордовская колония. Мордвины занимались главным образом продажей древесного угля вразвоз. Закупали его у своих соплеменников-углежогов и ездили по Москве в черных рогожных тележках и санях, сами черные, грязные, одни глаза да зубы сверкали. Куда хуже их жили работники ассенизационных обозов, стоявших в Марьиной роще. Они были не только грязны, но и пропитаны неистребимым зловонием. Именно для ассенизаторов, по преданию, был изобретен московский калач. Возьмет, горемыка, калач за такую ручку, объест тело, а замазанную ручку бросит.
Профессия ломового извозчика уже считалась чистой. А ведь возил он все: от муки до мусора.
В Четвертом проезде цыгане заняли обширный зеленый двор и зажили обособленно, в грязных, но привычных для кочевья шатрах. Они приходили и уходили, очевидно менялись семьи, но всегда двор кишел грязными босыми ребятишками, — здесь жило целое племя. И в самом деле, цыганское население было в постоянном движении, никто не мог его учесть и заставить предъявить обязательные в России паспорта. Это была вольница, никаким законам не подчинявшаяся, кроме своих, родовых.