Виктор Попов - Закон-тайга
Нечто подобное было со мной в детстве. Я как-то вышла на улицу с яблоком, Аська, подружка, попросила откусить, я не дала. Тогда она сказала, что у всех жадных в животе заводятся червячки. Веришь, я почувствовала, что в моем животе что-то шевелится. Я бросила яблоко, завизжала на всю улицу и кинулась домой. Я бежала, а червячки шевелились все сильней. Бабушка ничего из моего объяснения не поняла, испугалась и устроила мне промывание желудка, но оно не помогло. Я тряслась и вопила, что из живота червячки расползлись уже по груди и по ногам. Бесновалась я до вечера, а вечером пришла с работы мама и сразу меня вылечила. Она сказала: «Ведь червячки заводятся у жадных, а ты не жадная. На вот тебе два яблока, одно съешь сама, другое дай Асе». Я сделала так и — сосущее ощущение как рукой сняло. В детстве многие неприятности устраняются с помощью вкусненького. А сейчас червячки меня сосут, сосут, но завелись они не в желудке, а в мозгу. Состояние — отврат. И знаешь что, ну его к черту. Я хочу о тайге.
Я проснулась и долго лежала с открытыми глазами. Вначале мне казалось, что снаружи такая темень, что не видно на расстоянии вытянутой руки. Я замечала, что в тайге и в горах, там, где тьма сгущается до осязаемости, такое бывает. Однако, глаза постепенно привыкли, и я стала различать крышу палатки, она была чуть сероватой. Значит на улице было ясно и назавтра можно было не опасаться снега. Я сразу представила: пыльно-серебристый Млечный Путь растекся с востока на юг, ковши Медведиц из звезд, по-осеннему сочных и холодных, острокрыший домик Цефеи, крестообразный Лебедь. Страшно далекие и страшно непонятные звезды. Они мерцают, будто смотрят на землю вприщур, старые снисходительные звезды. И мне вдруг стало не по себе от их вековечности и мудрости. У Сергея Орлова есть изумительное стихотворение «Его зарыли в шар земной». Наизусть я не помню, но речь о погибшем солдате. И есть строки, от которых меня знобит: «Ему как Мавзолей земля — на миллион веков, и Млечные Пути пылят, вокруг него с боков». Бессмертный человек в сонме бессмертных звезд.
Я никогда не задумывалась о смерти, мне она попросту представляется невозможной, такой же невозможной, как немощь и старость. Кажется, что к тому времени, когда придет мой черед, врачи изобретут что-то для вечной жизни. Проглотить это что-то, и здравствуй, пока не надоест. Нынешней ночью же я как-то до жути определенно ощутила свою мизерность и временность. Навсегда — только звезды, они меня встретили при рождении, они же проводят. Они встречали бронтозавров, мамонтов, будут встречать и провожать моих детей и внуков. Я представила себя неживой и заплакала, честное слово, заплакала. А когда плакала, почему-то стала прислушиваться к тайге. Наверное, потому, что днем она меня успокаивает. Она шумит ровно и сильно, будто поет. Ночью же этот ровный шум принимает различные оттенки, будто распадается на составляющие. Вот, начавшись на тонкой ноте, издалека доносится свист. Он нарастает, нарастает, поднимается, до пронзительности, близится, близится и пролетает над палаткой, уже обернувшись истошным воем, будто за кем-то гонятся, и тот, видя, что не уйти, заходится в предсмертном крике. Вдруг, совсем рядом, родился какой-то невероятный скрип, он обрушился на меня, придавил, и мне никуда не уйти от ощущения, что скрипит, визжит у меня в черепной коробке, над самыми глазами. Скрипит, визжит, дерет так, что я чувствую, как тяжелеют наливающиеся кровью глаза. Я знаю, что скрипят соприкасающиеся сучья лиственницы, вспоминаю даже, что на одной из них расположен наш магазин. И в то же время не могу отделаться от впечатления, что скрипит, надвигаясь на палатку, огромный каток, что если не рвануться, не убежать, то вот он — конец. Визжит, раздирает на части мозг, давит духотой, страхом, безысходностью. Задыхаясь, я разбудила Костю. Он положил мне на лоб руку, погладил по волосам, и я сразу успокоилась, поверила в его разумную силу, которая убеждает куда более надежно, чем наше самовнушение и утверждение себя земным пупом, который может подавлять, но никогда не сможет быть подавленным. Да, Таська, это здорово, что рядом — Костя.
Человек по природе своей красив, красив разумом, телом, духом. Но качества эти вроде ревнуют друг друга и соседствуют очень редко. И человек обычно живет в каком-то одном своем качестве и окружающие говорят: умен; или: красив; или: упорен. Остальные качества неярки. Человек живет, как притушенный пожар, кое-где язычки пламени пробиваются, но огневая сила ждет своего часа. Вдруг — любовь, и человек расцветает полностью. Дурнушка от любви хотя и не меняется лицом, но появляется в ней что-то такое, что не позволяет уже назвать ее дурнушкой. От любви она похорошела. Средний, казалось бы, человек вдруг обретает невероятное упорство, уверенную, яркую мощь; он может свернуть горы. Во имя любви. Если ты увидишь, что человек вдруг сразу во всем изменился, стал могуч и неожиданен, говори не задумываясь: любовь!.. О любви это я так, просто потому, что, когда вспоминаю Костю, приходят мне в голову мысли патетические и шальные.
Именно шальные, потому что мне иногда наши отношения начинают казаться кукольными. Как-то в них очень все гладко, ни сучка ни задоринки. Ну разве это не шально — пожаловаться на благополучие. Ты, небось, улыбаешься: «А он, мятежный, ищет бури…» Не ищу, ей-богу не ищу, но только иногда хочется крепкой руки. Ведь это мы просто хорохоримся, когда заявляем, что проживем без мужчины. Я, разумеется, имею в виду не только физиологическую, но главным образом духовную необходимость. Близость сильной руки, вера в нее, по-моему, облегчает жизнь. Это же непереносимо — постоянно быть ответственным и ломать голову над решением. И самое сложное в этом — не показывать, что тебе трудно. Это я поняла сейчас, когда назначили меня каким-никаким, а начальником. Золота нет, ни черта нет, скоро холода и надо идти на базу. Но идти с пустыми руками… Я знаю, конечно, что никто меня не упрекнет вслух, никто не попеняет. Даже на производственных совещаниях, когда будут подводиться итоги, обо мне будут молчать. Вроде нет такого геолога — Наташи Ликонцевой, вроде навечно вычеркнули ее из разряда надежных… Если бы ты знала, Таська, как мне нужен металл. Была бы моя воля, я вцепилась бы в здешние места зубами, когтями, все бы пески пропустила через лоток. Но я знаю и другое, надо уходить. Знаю, но уйти не могу. И нужна мне крепкая рука, которая стукнула бы мою мечту по голове и сказала бы: снимайся. Сейчас же распорядись об уходе. Да так бы на меня прицыкнула, чтобы я пикнуть не могла. Тогда бы у меня было оправдание: не сама ушла — заставили. Винить было бы кого, злиться. Хуже нет обвинять себя. До того уж не любят это человеки, что если и некого кроме обвинить — выдумают. Так-то мне хочется, чтобы Костя однажды стукнул кулаком по столу, а он не стучит… А если на самом деле стукнет? Как я к этому отнесусь?.. Я сама не знаю, чего я хочу. Потому и произошла вчера безобразная сцена, о которой не только писать — вспоминать не хочется».
…Константин протянул руку, помог Наташе вылезти из копуша.
— Завтра заложим канаву по южному склону, — сказала она и с надеждой посмотрела на Константина.
Земли они перелопатили бессчетно, но обнадеживающего результата не было. Семь торопливых, изнурительных суток, сотни бесполезных, теперь уже ясно, ненужных проб. Золота здесь нет. Так же, как не было на ключах Любезном, Капризном, на всех других, которым названья, хотя и давала сама, уже забыла. Проба за пробой, проба за пробой — одно и то же. Вначале полный лоток песка… нет, не песка — надежд… Несколько крутящих движений, и с лотка ушла крупная фракция. Движение быстрее — лоток клонится с борта на борт, песок рыхлится, смывается, остается пульпа. Темно-коричневая, жидкая грязь. Осторожно-осторожно согнать пульпу, и в канавке лотка блеснут плоские темно-желтые песчинки. Оно, золото! Пульпа вымывалась, в ржавой сырости обнажалась канавка. Продолговатая, от борта к борту выемка в двух сходящихся под углом плоскостях лотка. Набухшие водой плоскости тускло отсвечивали, из трещинок скупыми каплями выжималась коричневая вода. Капельки распухали, обрывались и скатывались в ложбинку ломкими мутными струйками.
Пустой лоток. Пустые надежды. То же будет и завтра. Наташа это знала почти наверное. Но ей не хотелось думать о позавчерашней, вчерашней, сегодняшней неудачах, об общей неудаче всех летних поисков, и поэтому она неблагоразумно, уже из упрямства, а не из упорства, отсрочивала уход. Последние дни Константин несколько раз заговаривал с ней о том, что пора бы двигаться, но она усмехалась:
— Боишься, не вынесу мужских тягот? Костенька, не забывай, что я — это я.
Он не соглашался, но и не спорил. После укорял себя за уступчивость, но решительным все же быть не мог. Потому и теперь отозвался на ее предложение уклончиво:
— Время вот только, а вообще-то можно.
