Михаил Козырев - Ленинград
Дома у меня было достаточно времени для размышлений. Конечно, надо серьезно отнестись к предложению. В этом обществе никогда не шутили и не умели шутить. Юмор был вытравлен из них — они все были серьезны, как индюки. Что же? Соединить свою жизнь с судьбой деревянной девицы, бренчащей на фортепьяно и знающей десятокдругой цитат из произведений отцов революции; разжиреть, играть по вечерам в карты, ходить в клуб, вздыхать, когда ктолибо в моем присутствии назовет одно из сакраментальных имен или упомянет о революции? Нет, я не могу пойти на это!
Вести образ жизни каплуна и говорить, что активность мешает мне заниматься психологической пачкотней? Удовлетворять половую потребность?
Лежа на кровати, я закрыл глаза ладонью, и вот мне представилась студенческая комната, белокурая девушка, отчаянно спорящая о преимуществах свободной любви… Да, любви…
И с необычайной яркостью — другая картина: у дверей моего дома такая же белокурая девушка, милая, нежная, несчастная… Она отвернулась от меня, чтобы скрыть свои слезы.
Я быстро вскочил с кровати и хлопнул себя по лбу: а ведь я мерзавец! Я обещал вернуть этой девушке ее вещи — и что же? Я забыл! Быстрый темп моей жизни помешал мне вспомнить о ней — как сказали бы мои знакомые…
Небольших трудов стоило мне узнать в домкоме адрес прежней жилицы и собраться к ней. Для первого раза я захватил с собой пачку книг: этого никто не заметит, а там, понемножку, я перенесу и остальные вещи.
Для меня это было тем более просто, что в большинстве вещей я не нуждался совсем.
Тринадцатая глава
Ее зовут Мэри
Ехать пришлось на Выборгскую сторону. Я не заглядывал в эту часть города с тех пор, как меня постигла странная перемена судьбы, — и вот теперь, как в смутном сне, припомнилось мне мое первое путешествие. И припоминались еще какието стертые образы. Стоило только мне увидеть закопченный корпус фабрики Эриксона, насыпь Финляндской дороги, станцию на возвышении невдалеке, как я вспомнил торопливо пыхтящий паровозик, себя на империале, пышущий пламенем завод Лесснера — и мной овладело беспокойство, подобное тому, какое испытывает человек, преследуемый тайной полицией. Нужен был сильный волевой нажим, чтобы перенести себя в новый мир, где, как я знал, тайной полиции не существовало. Конечно, теперь никто не следит за мной, хозяином жизни. Я выпрямлялся, победоносно оглядывался по сторонам, но странно: в плечах у меня оставалось чувство преследуемого человека.
Мой автомобиль пролетел под мостом Финляндской дороги, повернул к Лесному парку и остановился у небольшого деревянного домика на углу Болотной и Песочной улиц. Место это было памятно мне по моей прежней жизни, и с тех пор оно мало изменилось, только значительно постарело и вылиняло. Я прошел заросшим жидкой травою двором, по которому теперь, как и прежде, разгуливали бродячие собаки, и постучал в окно.
Мне открыла она сама, пригласила войти, но смотрела на меня с недоверием и односложно отвечала на мои вопросы. Я тоже не знал, о чем говорить, и, как мне показалось, очень глупо улыбаясь, осматривал обстановку.
И было чего осматривать мне, привыкшему к роскоши пролетарских семейств, живущих в центре города. Обстановка была бедна до крайности: поломанный стул, две простых табуретки, деревянная кроватка, этажерочка, сделанная самой хозяйкой из досок и обтянутая дешевой материей, — как остро воспринималась мною эта бедность! Но странно — по мере того как я привыкал к этой обстановке, она становилась мне все милее и милее. Вспоминались какието забытые давнымдавно запахи, и чемто теплым это воспоминание пронизывало все мое существо…
Да ведь эта комната так похожа на те комнаты, в которых я жил, когда передышка позволяла мне обзавестись собственной квартирой!
— Я принес вам книги, — сказал я, когда первое смущение прошло, и положил на стол толстую связку.
Я заметил, что глаза девушки заблестели, но тотчас же поблекли, и она с прежней недоверчивостью смотрела на меня.
— Я перенесу и остальное, — поспешил добавить я, — ведь я же дал слово…
Несколько пустых фраз, несколько минут молчания, и, не помню как, только через полчаса мы уже разговаривали, как старые знакомые. Разговорились мы как раз о книгах. Она сказала мне, что именно эти книги, случайно захваченные мною сегодня, для нее всего дороже. Я не одобрял ее восхищения.
— Это — буржуазная поэзия, — сказал я.
Она на секунду смутилась, но потом стала смело отстаивать свою точку зрения. Я доказывал свое, Я всегда был сторонником гражданских мотивов.
В пылу спора я воспользовался следующим аргументом:
— Разве гражданская поэзия не сыграла своей роли в той великой борьбе, которая закончилась победоносной революцией?
При этих словах глаза моей собеседницы поблекли. Я в недоумении смотрел на нее:
— Разве я вас чемнибудь обидел?
— Не говорите, пожалуйста, об этом, — насилу выдавила она.
Только тут я воочию убедился, какая пропасть разделяет нас.
Я совсем забыл, что она принадлежит к буржуазному классу и не может сочувствовать революции.
Если не считать этой маленькой заминки, все остальное было великолепно. Да и так ли глубока эта пропасть, думал я, разве в наше время молодые люди из буржуазного класса не становились хорошими революционерами, преданными, самоотверженными?.. Почему бы не сделать из этой девушки не врага, а друга? Да и вся она, худенькая, с большими мягкими глазами и мягкими движениями, не вязалась в моем представлении с понятием классового врага.
— Может быть, пройдемся по парку? — предложил я.
Мы пошли. Были ночь. Мелкие капли дождя скатывались с деревьев. Мы шли по мягкому песку, то и дело наступая на еще более мягкую траву. Она молчала. Мне тоже не хотелось говорить, но я чувствовал себя превосходно.
— Не правда ли, хорошая прогулка? — спросил я, когда мы снова оказались около ее дома.
Она наклонила голову в знак согласия. Я сказал:
— Ведь я до сих пор не знаю, как вас зовут.
Она смутилась, опустила глаза:
— Можете называть меня так, как называют друзья. Меня зовут Мэри.
При звуках этого имени у меня сжалось сердце. Я долго не мог выпустить ее руки из своей и, вероятно, очень глупыми глазами смотрел на нее, потому что она улыбнулась и немного резко сказала:
— Ну что ж. Вам пора.
Но если к этому прибавить, что она пригласила меня зайти и в другой раз, то вы поймете, как я был счастлив в этот вечер.
Вернувшись домой, я долго ходил по комнате, мысленно продолжая разговор с Мэри и убеждая ее в правоте своих взглядов. Увидев заготовленную политруком анкету, я не замедлил заполнить ее, ни словом, однако, не упоминая о моей прогулке в Лесном.
Во сне я видел ее глаза и мокрые тропинки Лесного парка.
Четырнадцатая глава
Я переживаю неприятные минуты
Следующий день начался неприятным предзнаменованием: когда я выходил к завтраку, навстречу мне попался политрук. Он пробирался наверх, по обыкновению вытянув вперед голову, словно обнюхивая лестницу. Унюхав меня, он ехидно улыбнулся и почти не ответил на мое приветствие.
В столовой я заметил такие же взгляды и улыбки со стороны совершенно незнакомых людей. Это заставило меня быть более непринужденным, чем когдалибо, я нарочно громко говорил, задавал соседям ненужные вопросы. Отвечали мне неохотно, сторонились меня, как зараженного. Я не понимал, что это значит, но мне всетаки было не по себе.
Часам к двенадцати дня приехал Витман. Он был чемто озабочен и смотрел на меня с сожалением. Я не понимал ни его озабоченности, ни его взглядов, а он долго не мог начать разговора и начал его издали.
— Поверьте мне, — сказал он, — я ваш первый и лучший друг.
Я ответил, что никогда не сомневался в искренности его дружеских чувств.
— А вы подводите меня, — с упреком сказал он,
Я выразил неподдельное изумление. Витман поднял на меня бесстрастные глаза.
— Вы ничего не знаете? — спросил он. — Вы не знаете, что нарушили один из важнейших законов нашей республики?
— Что вы говорите? Какой закон?
Я искренно не знал за собой никакой вины.
— А ваше знакомство с классовыми врагами?
— Какими врагами?
В первую минуту я не понял, на что намекает Витман.
— Не притворяйтесь, — оборвал он, — вспомните лучше, где вы были вчера вечером!
Я невольно покраснел. Витман победоносно посмотрел на меня сквозь монокль.
— Ну и что же из того? — сухо возразил я.
— Вы не должны больше этого делать, — сурово ответил он.
Меня взорвало:
— Вы мне запретите?
"Жидкая мразь, да я растопчу тебя в одну минуту", — думал я. Меня возмутило вмешательство постороннего человека в мою личную жизнь. И потом — откуда он узнал об этом? Следил, что ли?
