Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]
— Павло, дьявол, ведь это ты!
— А-а, узнал, — Павло крепко стиснул его руку, — думал, и ты не признаешь.
Друзья, которые когда-то вместе лазили по чужим садам и огородам (Павло, бывало, стоит где-нибудь в канаве «на карауле», а Филипп, взобравшись на яблоню или грушу, трясет всеми силами); вместе ходили по хуторским девкам; мазали дегтем ворота изменившей зазнобе; разоряли через речку переход, отучая заречешных девок ходить к хуторским ребятам… да и мало ли каких было проказ в ребячьи годы, — эти друзья, постаревшие от тяжелых лет и обозленные на жизнь теперь встретились снова. Они смотрели друг на друга и удивлялись: у одного метелкой борода вымахала у другого над переносицей пролегли глубокие морщины. Разговорам не было конца. Наперебой они расспрашивали друг друга, рассказывали, кто где был, что делал.
— Оказывается, оба мы хлебнули горячего до слез, — усмехнулся Филипп, и Павло впервые заметил, что у Филиппа нет двух передних зубов.
— Э, брат, да ты, я вижу, совсем уж стариком стал! Куда ж ты зубы подевал?
Филипп помрачнел:
— Это офицер Рябинин память оставил. — Он сказал это тихо, со сжатыми челюстями, и Павло знал: так говорит Филипп только тогда, когда бывает разъярен. — Он у нас станичным атаманом сейчас… Он-то, пожалуй уж забыл. Не у одного меня вышиб. Да только я не забыл… — И опять усмехнулся, чуть принужденно, коротко, и Павлу было также известно, что усмешка эта добра не предвещает.
Быки уставшие стоять в ярмах, легли в борозде, вытянули шеи. День клонился к исходу. Солнце все больше окутывалось мглою, и жаром уже не обдавало; сизые тени становились длиннее. Андрей вначале принимал участие в разговоре, а потом ушел на стан поправлять разорванный Филиппом чирик.
В конце разговора Павло пожаловался на хуторского атамана и рассказал, как тот выгнал его из правления.
— Да чего ты к нему ходишь! — взъерошился Филипп. — Пашите там у себя поблизости — и все. С этими сволочами мы будем разговаривать не так!
— Дело говоришь. Мы тоже так думаем. Смотаюсь на всякий случай в город. Там красногвардейский отряд стоит. Слыхал небось? Попрошу оружия.
— Слыхал, как не слыхать, приходилось слыхивать, — сказал Филипп упавшим голосом. — К нам оттуда приезжал один, по фамилии Кондратьев.
Всякий раз, когда Филипп вспоминал о Кондратьеве, ему становилось как-то не по себе, будто его ловили в чужом кармане.
Андрей управился с делами, успел даже немножко вздремнуть и подошел к плугу:
— Друзья, вы это чего же тары-бары развели? Гля-ка, где солнце!
— Вспомнил только, — Павло повернул к нему бороду, — солнце на вчерашнем месте… Ну, езжайте, а то вы и правда часа два простояли. Я пойду. — Он привстал с плуга и стал прощаться.
— Ничего, мы не в батраках пока, — похвастался Филипп. — Ты, когда нужно, заходи ко мне. Я тоже побываю у тебя.
— Добре, добре, — кланялся Павло. Андрей поднял быков, поправил им ярма, и они, потягиваясь, степенно пошли в борозду.
VМолодой Арчаков взволнованно вышагивал по комнате. Его высокая стройная фигура, отлично вымуштрованная, при поворотах картинно откидывалась. Парадный вицмундир с позументами на рукавах и воротнике — Арчаков был офицером атаманского полка — плотно облегал его крутые плечи. На голенища лакированных щегольских сапог струились красные лампасы брюк. На плечах сверкали серебряные погоны. От его твердых, упругих шагов в комнате стоял приглушенный хруст. Взбудораженный вином и песней, он не мог усидеть на месте. Вдвоем со станичным атаманом Рябининым они только что окончили петь:
Всколыхнулся, взволновался
Православный тихий Дон…
Чин прапорщика Арчаков получил недавно — уже при Временном правительстве. Сколько едкой зависти, мучительных тревог, тайных надежд и разочарований пришлось испытать ему, прежде чем коварная судьба смиловалась над ним, расщедрилась. До звания вахмистра, после учебной команды, Арчаков дотянулся быстро. Но тяжело бесцветные казачьи погоны сменить на офицерские, белые. А так хочется блеснуть ими, так хочется удивить знакомых, и так идет ему, стройному атаманцу, офицерский мундир. Он льстил командирам, рисковал жизнью, жал на подчиненных — делал все, что можно, не брезговал ничем, что хоть сколько-нибудь приближало его к желанной цели. В конце концов мечты его заветные сбылись: он — прапорщик, первый офицерский чин, первая звездочка, как бабочка на цветке, запорхала на серебряном погоне. Самое тяжелое теперь осталось позади. Вторую звездочку получить уже нетрудно. Казаки при встречах ему козыряют, почетные люди приглашают в гости, хорошенькие женщины мило улыбаются… И тут-то вот нужно же случиться такой каверзе! Судьба снова начинает издеваться. Когда он ехал домой, с него чуть не стащили офицерские погоны. Проклятые большевики! Для того ли нужно было получать погоны, чтобы сбросить их под грязные лапти!
Арчаков вспомнил о большевистском агитаторе, приезжавшем в хутор, и шаги его стали крупнее и чаще. Возбужденные глаза его горели неровным огнем: они то искрились, вспыхивали, то заволакивались грустью, тускнели. Комната для такого шага была слишком тесной, и он часто менял направления… Но вот он, болтнув чубом, круто повернулся и в стремительной позе застыл перед Рябининым.
— Я одного, Иван Александрович, никак не возьму в толк, — слегка наклоняясь к нему, сказал он звенящим голосом, — ну, предположим, мужики бунтуют — у них мало земли, что ли. Но почему наши казаки с ума сходят? Вот ты говоришь: организуй из хуторцов сотню. Но ты знаешь: когда приезжал к нам на днях какой-то прохвост, я следил за казаками: ведь они с разинутыми ртами его слушали. И когда я попытался стащить его, мне никто не помог.
Станичный атаман Рябинин, утопая в мягком кресле, раскуривал коротенькую, с посеребренным мундштуком трубку. Голова его глубоко вдавалась в вислые широкие плечи. Над низким лбом, с резко выпяченными, почти голыми надбровными дугами, сияла плешина. Сбрасывая одну ногу с другой, он пошевелился, и пружины под его тяжестью певуче заскрипели.
От былой офицерской выправки в его фигуре не осталось и следа. Легко и плавно носил он свое грузное, плотное тело, когда на службе, в полку, был сотником. Но офицерскую карьеру ему испортила шальная пуля: она куснула его в ногу в первом же бою. Рана зажила быстро, но нога стала словно бы короче другой, и он слегка прихрамывал на нее. Получив отставку и повышение в чине, он приехал на родину, в станицу. Вскоре как офицер был избран станичным атаманом. На казачьих привольных хлебах потолстел, обрюзг и стал страдать одышкой.
Пухлой ладонью он оперся о подлокотник и привстал. Перед ним на полированном столе громоздились бутылки всяких форм и цветов. Он налил два бокала и, подняв один, молча кивнул Арчакову.
Тот стоял все в той же позе.
— Да мало того, Иван Александрович, что никто не помог. Нашлись и такие, которые поддержали его, увели домой, как хорошего приятеля. И кто же: урядник Фонтокин. Вот этого, тресни гром, не могу понять! — Арчаков сорвался с места и снова заскрипел сапогами. — Ведь ты знаешь его, Иван Александрович, Фонтокина. С ним я просто не придумаю, что и делать. Ведь мы вместе с ним росли. Испортился казак. И что обиднее всего — он геройский урядник, отважный вояка. Мутит казаков, снюхивается с хохлами, ходят табуном.
Рябинин опрокинул бокал, и вино коротко уркнуло в глотке.
— Пей, Василь Павлыч, да садись вот сюда, — сказал он густым баритоном и, погружаясь в кресло, пододвинул к себе стул. А когда Арчаков, опорожнив бокал, уселся рядом с ним, он взял его за руку. — Вот что, друг мой, — и обвел его ласковым взглядом. — Ты офицер храбрый, я знаю (он пожал ему руку). Но одной храбростью теперь не воюют. Нужно еще кое-что — умение. Казачьих выродков появилось много, слов нет. Но Дон имеет еще верных сынов (он поворочался в кресле, утопая в нем еще глубже). Фонтокина немножко я помню. Когда-то он был в моей сотне (брови у атамана шевельнулись). Он, пожалуй, обижается на меня за одно дело, если не забыл. Но он сам виноват. Я люблю порядок, дисциплину. Дисциплиной держится армия. Нет ее — нет и армии. Я скоро приеду к вам на хутор, поговорю с ним. Но ты пока извинись за меня и скажи ему, что я как офицер и атаман сделаю все, чтобы его пожаловали званием подхорунжего. А сейчас возьми его в сотню взводным урядником. Если за ним идут казаки, нам нужно его иметь. А всякие его увлечения новинками, я думаю, дело временное. Он просто устал и нервничает. Отдохнет — нервы улягутся. Красногвардейский отряд на нашей границе вечно стоять не будет. К вам уж приезжал один для политической рекогносцировки. Нам нужно быть готовыми… Но если Фонтокин не захочет пойти к нам, — голос Рябинина стал жестким и рокочущим, — ты сейчас же арестуй его. Нужно изъять его, пока он не навредил нам еще больше. Ты и хуторской атаман арестуйте его.
