Ефим Гринин - Золотые коронки
Но он прогнал лирические воспоминания. Он был ужасно зол. Он и в мыслях не сомневался в действиях майора, но кому, спрашивается, охота наблюдать, как эта старая недотепа Овсянников будет любезничать с Кирой. А пока он торчит тут, лейтенант гуляет с Маринкой.
Капитан выругался про себя, поднял глаза на теневую декорацию и искренне удивился. «Что за черт! Лекцию он ей там читает, что ли?» — подумал капитан, не понимая неподвижности фигур на холме. Они даже стояли поодаль друг от друга. Потом мужчина вытянул руку к грейдеру и снова опустил.
Прошло несколько минут, капитан начал моргать от напряжения. «Ну, давай, что ты тянешь!» — мысленно подгонял он Овсянникова. Как бы в ответ на это мужчина поднес к глазам часы. «Да рано еще, рано! — комментировал его действия капитан. — Давай смелей!».
Но Овсянников упорно не желал следовать его советам. Еще некоторое время мужчина и женщина стояли неподвижно, потом сблизились, пожали друг другу руки, разошлись, и женщина стала спускаться с другой стороны холма.
Капитан закусил губу: он готов был биться об заклад, что Овсянников так и не обнял Киру.
Удачное знакомство
— Не отмахивайтесь от меня, господин бургомистр, я не из таких! Что ж это за жизнь, каждая-всякая оскорбляет! У вас как-никак полиция имеется, должны соблюдать порядочных людей. В моем доме германские офицеры бывают, я буду жаловаться…
Фроська в кремовой блузке и узкой, в полшага, юбке, придерживая шляпку, семенила по тротуару, то с одной, то с другой стороны загораживая дорогу грузному мужчине в чесучовой паре. Она говорила и просительно, и с угрозой, а с лица не сходило льстивое выражение.
Бургомистр ускорил шаги. Его непокрытая голова с величественной седой шевелюрой слегка кивала в такт шагам, когда он тяжело опирался на трость. Толстые стекла роговых очков невозмутимо поблескивали на солнце.
На облупленных стенах домов шуршали порванные объявления комендатуры и городской управы. На месте каштанов, спиленных зимой на дрова, торчали расщепленные пни. В этот полуденный час на Морской было многолюдно, прохожие посмеивались над странной парой.
Не поворачивая головы, бургомистр на ходу вполголоса проговорил:
— Напрасно вы, госпожа Савченко, делаете нас предметом всеобщего любопытства. Повторяю. Граждан я принимаю только в управе с десяти до часу. А у городской полиции есть более важные дела, чем ссоры между соседями. Вот, полюбуйтесь…
Они подошли к дому № 5, крыльцо и окна которого голубели свежей краской. На двери висела медная табличка «Александр Тихонович Рябинин. Зубной врач». Трость бургомистра указывала на выведенные углем по светлой штукатурке цоколя кривые крупные буквы «Собаке — собачью смерть!»
— Как видите, госпожа Савченко, даже мой дом не огражден от оскорблений. Имею честь кланяться…
Он позвонил. Фроська увидела румяную девушку в белом халате и белой шапочке. Бургомистр шагнул через порог, и медная табличка замаячила перед Фроськой. Она плюнула с досады на крыльцо и повернула обратно…
Рябинин поставил трость в угол и присмотрелся к девушке; она потупилась.
— Виктор ждет вас, Александр Тихонович!
— А, понятно, отчего вы раскраснелись. Давно ждет?
— Нет, только пришел.
— Смойте, Тоня, надпись на доме, — сказал доктор, проходя через приемную; английский замок в кабинете щелкнул за ним.
Минут через десять, справившись с делами, Тоня подошла к кабинету и позвала доктора обедать.
— Иду, Тоня, — откликнулся Рябинин.
В зубоврачебном кресле сидел парень лет двадцати пяти в синей косоворотке. Рябинин говорил, подчеркивая слова взмахами руки с зеркальцем:
— Главное, Виктор, до мелочей уточните с Боженко план захвата тюрьмы. Не задерживайтесь больше двух дней.
Рябинин категорически запретил Виктору ввязываться по пути в штаб партизанского соединения в какие бы то ни было операции. Время разрозненных случайных стычек миновало. Было необходимо координировать действия всех отрядов, чтобы провести последнюю решающую операцию одновременно с началом наступления армии. Рябинин со дня на день ждал указаний командования партизанским движением.
— Кого вы оставили за себя?
— Андрея Дрибненко, — сказал Виктор и, узнав, что Тоня уже приняла сводку Совинформбюро, попросил побольше листовок, но доктор не согласился.
— Там Боженко подкидывает литературу, большая часть нам в городе нужна. — Рябинин помолчал и сказал хмуро: — Передайте Боженко неприятную новость. Фельдкомендатура доставила из Марфовки в гестапо Марусю Осетрову. Дело ее плохо. Пособничество партизанам. На допросе молчала. Взяли ее по доносу, узнать бы, кто эта сволочь… — Он прижал руки к груди. — Жаль! Мне говорили, удивительной души человек Осетрова… Не первый раз подписываю похоронные нашим товарищам — и каждый раз сердце сжимается в предчувствии… Стар, видно, становлюсь…
Рябинин сказал о сердце не просто к слову: у него появились сильные боли. Терапией он занимался лет двадцать назад, но симптомы этой болезни не забыл.
Встревоженный прорвавшейся у доктора тоскливой ноткой, Виктор участливо посмотрел на него. Этот шестидесятилетний всегда такой спокойный человек с лицом ученого был ему сейчас дороже отца.
— Это ж пустая формальность, Александр Тихонович, — сказал он с деланным удивлением. — Они все одно повесят, хоть с вашей подписью, хоть без подписи. Только вам хуже будет, и дело наше погорит.
— Так-то оно так, — покачал головой Рябинин. — А как подумаю, что придут ко мне после войны, ну хоть дети той же Осетровой или другие, и поглядят мне в глаза, и спросят, как же ты, старик, осмелился руку приложить к смерти нашей матери, а? Жутко подумать!..
Виктор коснулся руки доктора на подлокотнике кресла.
— Тогда все будут знать, Александр Тихонович…
Рябинин виновато усмехнулся. Чем ближе время освобождения, тем тяжелее думать о гибели товарищей. И так список слишком велик! Но хватит переживаний!
— Боженко сейчас тяжело, — сказал он, — каратели жгут камыши на лиманах. Но пусть все-таки постараются переправить детей Осетровой в город — у нее, кажется, сын и дочь. А мы попытаемся вызволить ее, я уже говорил с Васильевым…
Тоня напомнила доктору об обеде. Рябинин открыл кабинет.
— Ну, Виктор, отправляйтесь! Кстати, Тоня, где вы сможете устроить еще двух детей?
— У Фроловых, — не задумываясь, сказала девушка. — Это надежные люди, и живут они за парком.
IIНа прошлой неделе Тоня принесла листовки в хату Андрея на песчаной косе, забежавшей далеко в море. Она заторопилась домой, но было уже поздно, и Виктор не отпустил ее. Андрей поддержал его разумную осторожность, догадываясь, что главная причина — редкий для командира отряда случай побыть с девушкой весь вечер.
Море штормило. Они видели в подслеповатое окно, как бурые волны с пеной ярости атаковали плоский сберег, стремясь дорваться до сушил, с которых старый рыбак, дед Андрея, снимал сети. Откатываясь назад, обессиленные волны раскидывали на песке ядовито шипящие грязные хлопья.
Потом хозяева и гости дружно чистили рыбу на ужин. Тоня по-детски всплеснула руками, увидев подпрыгивающие на столе куски очищенной выпотрошенной сулы, и, пока дед, дымя трубкой, жарил рыбу, они затеяли спор о поразительной силе жизни.
Андрей постелил себе и деду на полу, уступив гостям две стоявшие вдоль стенки узкие железные койки. Виктор не спал, взволнованный тем, что Тоня тихо дышит так близко от него. А когда дед захрапел, он лег на живот, просунул руку между прутьями койки и, замирая от страха, погладил белевшую в темноте руку девушки. И тотчас зарылся головой в подушку, едва девушка пошевелилась. И вдруг он почувствовал, что ее теплые пальцы дотронулись до его щеки…
Их руки сплелись в прогале между койками, они боялись шелохнуться, чтобы не разбудить хозяев, они не произнесли ни слова, но язык их рук был выразительнее человеческой речи. И время летело незаметно, а море за стеной грозно рокотало, словно негодуя, что их любовь зажглась в такую бурную военную пору.
Утром Тони уже не было, но теперь Виктор знал, что никогда до конца дней своих не забудет ее горячие, округлые, нежные руки.
И сегодня, как только доктор закрыл за собой дверь, Виктор, припадая на левую ногу, подошел к девушке, взял ее руки в свои, их взгляды встретились, и оба отчего-то смутились.
— Соскучился я по тебе, мы так редко видимся, а я опять ухожу на два дня…
— На целых два дня! — воскликнула Тоня, не скрывая тревоги, но ни о чем не спрашивая. — Боюсь я за тебя, Витя!
— И напрасно. Ничего со мной до самой смерти не будет.
Виктор безмятежно улыбнулся, но девушка не поверила его спокойствию.
— Что-то нынче у меня так тревожно на душе, сама не знаю. Мама всю ночь снилась! Хоть бы знать, где она, куда их эвакуировали? Ой, когда ж мы, наконец, будем все вместе?
