Михаил Демиденко - Девочка из детства. Хао Мэй-Мэй
Один из бывших жителей Минеральных Вод приехал минувшим летом на Северный Кавказ лечиться от ревматизма. Жил он когда-то в здешних местах пацаном. Во время оккупации с друзьями добирался бурьяном к самому противотанковому рву, видел расстрелы, которые происходили в начале сентября тысяча девятьсот сорок второго года. И детская память четко сфотографировала лица палачей. На процессе основными свидетелями зверств фашистов проходили мои сверстники. Завадский цинично заявил:
— Эх, дали маху! Пацанов в округе надо было пошмалять, и не было бы свидетелей.
Бывший житель Минеральных Вод принимал грязевые ванны.
Изумительная грязь в Пятигорске, доставленная с озера! Грязь ставит на ноги немощных, вылечивает руки, которые бездействовали годы, даже десятки лет. Она творит чудеса. Бывший житель Минеральных Вод решил посмотреть, как ее привозят. Оказывается, привозили ее на склад. Кладовщик развешивал, отпускал грязь строго по норме. И в кладовщике лечебной грязи бывший житель Минеральных Вод узнал полицая Гришана…
С чего началось падение Гришана? Он пробирался к нашим. Два раза выходил из окружения. Он прошел свыше тысячи километров по тылам врага. Еще бы немного, еще бы сотню километров… На окраине Минеральных Вод встретился благообразный старик.
— Папаша, — спросил Гришан, — как пройти, чтобы на фрица не напороться?
— Пойдем, сынок, покажу, — сказал старик. Он взял парня за рукав, повел балочкой и привел на полицейский пост. Старик оказался бургомистром Минеральных Вод. Была такая должность при фашистах.
Гришана избили, потом инструктор полиции Науменко посмотрел на пленного внимательно и предложил:
— Или поступай в полицию на работу, или мы тебя передадим немцам…
— Я подумаю, — ответил Гришан.
Но, видно, в нем уже что-то сломалось — главное, что дает человеку выстоять при любом шторме. Науменко умел ловить души. Он подмечал низменное, и если добрый учитель открывает в учениках светлое, творческое, чтобы ученики стали сильными и щедрыми, то Науменко терпеливо и неустанно выпестовывал в человеке темное— жестокость, алчность и страх.
— Ладно, иди подумай! — ответил Гришану Науменко и отпустил. Инструктор полиции знал, что этот вернется, никуда не уйдет, что Гришан переступил черту, за которой кончается трусость и начинается предательство.
7
— Мы возили с собой ящики с НЗ (неприкосновенный запас) и бросали их в старых женщин — вьетнамок. Некоторые из них тут же умирали. Если бы нас спросили в то время, что мы делаем — правда, никому такая мысль не приходила в голову, — мы ответили бы, что раздаем продовольствие мирному населению. Для детей у нас были припасены особые голубые таблетки, с помощью которых подогревают НЗ. Они сделаны под сладости. Если поджечь такую таблетку, она не загорится, но очень сильно разогреется. Мы зажигали их и бросали детям. Схватив эти гостинцы, дети сжигали на руках всю кожу.
— Вы сказали, что бросали НЗ в людей! Это были какие-то порции продовольствия!
— Нет, это были ящики.
— Когда в кого-нибудь попадал такой ящик, человек падал?
— Да, стариков таким образом мы убивали наповал. Однако мы проезжали по деревням со скоростью 50–60 километров в час, и у нас не было времени оглянуться назад и посмотреть, что стало с тем или иным вьетнамцем. Нам было весело, поскольку мы находились там специально для того, чтобы «установить мир и помочь мирным жителям».
По линии наверняка сообщили приметы — белобрысый, хромает… Я решил идти в Пятигорск пешком. Сколько километров? Триста, пятьсот? Пусть двадцать суток идти, в общем через месяц я буду дома.
Ночь я провел в здании взорванной водокачки. Дрожал от сырости и пронзительного ветра, утром отправился в путь. Гроза прошла, взошло солнце, и через час о ночном ливне ничто не напоминало — между пальцами ног струилась горячая пыль, плечи и голову жгло, хотелось пить, лишь земля парила и от нее шел дух, тяжелый и густой, точно она наливалась соком, как колосья хлеба, которые стояли бесконечной стеной вдоль дороги. Шапки не было, я сорвал огромный лопух, скрепил лист палочками. На голове образовалась немыслимо широкая зеленая шляпа. Она хорошо спасала от солнца. Я топал по дороге, настроение было сносное, утомление от бессонной ночи уравновешивалось возбуждением — я представлял реакцию колонистов. О, они не будут скупиться на проклятия! Эх, жаль, что не было толовой шашки, как у Кольки, а то бы я кое-что другое придумал, я бы им показал варвара!
Я шел на юг. От железной дороги взял вправо. Земля тянулась мирная. Точно никакой войны не было. Даже начало казаться, что действительно войны нет, немцы проскочили стороной, растворились в бескрайних полях. И вдруг началась черная земля. Я остановился на границе зеленого и черного. И шагнул.
Нет, немцы не проскочили стороной, не растворились в бесконечных полях… За каждый метр русской земли они платили жизнью. Я шел… Мимо искромсанных пушек, мимо сгоревших танков, и даже белые кресты на их боках были черными, я шел мимо «юнкерсов», грохнувшихся о землю, я шел мимо бесконечных воронок, окопов. Я вышел к селу, точнее — к печным трубам, — это все, что осталось от села. Трубы торчали, черные и жуткие. И было тихо. Только две полуодичавшие кошки бросились за мной, но подойти близко боялись, крались между обугленных бревен и мяукали.
Я побежал. Я понял, что, кроме кошек, в деревне никого живого нет. Где люди?
За балочкой я вышел к церкви. Правильными рядами белели кресты. Бесконечные кресты. Сколько? Сто, тысяча, миллион? Я подошел… На крестах были немецкие надписи.
И я засмеялся. И стал приплясывать. Я шел мимо могил и плевал на кресты, бросал в них комья земли, и если бы у меня был топор, я бы рубил, рубил, до полного изнеможения.
А потом, под вечер, я вышел на трупы наших. Кружились мухи, на ветках каркало ожиревшее воронье, стояла невероятная вонь, сладковатая.
Я поднялся на бугор. На его вершине лежали цепью немцы. Их почему-то не захоронила похоронная служба. Валялись каски, коробки. Стараясь не вдыхать запаха трупов, я нагнулся, взял двумя пальцами автомат, оттащил в сторону, долго обтирал травой. «Шмайзер» удачливо ложился в руку. Фрицы умели делать оружие. Но я не умел стрелять из автомата.
Я стал изучать автомат. Легко догадался, как отстегивается и пристегивается магазин. Взвел затвор. Теперь осталось нажать на спуск…
За горизонтом садилось солнце. Я подошел к подбитому немецкому танку метров на пятьдесят, прицелился и нажал…
В руках забилось, забились смерть и жизнь. Вражеская смерть и моя жизнь. Я не мог отпустить спусковой крючок.
И тогда появились трое. Они возникли сзади.
— Перестань шуметь! — сказал один. У него тоже был немецкий автомат. Он был в форме старшего лейтенанта, второй в штатском, в расшитой косоворотке и пиджаке, третьей оказалась женщина. Я понял, что они не враги. Женщина была повязана платком. Глаза. Может быть, они голубые, может, зеленые, карие, вокруг них были черные круги, и глаза казались черными. Она смотрела мимо меня, в степь.
— Где взял оружие? — спросил старший лейтенант.
— Там, — махнул я в сторону бугорка, на котором лежала, скошенная пулеметной очередью, наступавшая цепь немцев.
— Пойду посмотрю, — сказал старший лейтенант.
— Дай сюда! — протянул руку мужчина в штатском.
— Не дам, — ответил я.
— Это не игрушка. Он для дела пригодится, — сказал мужчина.
Я протянул автомат. Мужчина взял, отстегнул пустой магазин, вставил заряженный и протянул женщине.
— На, Зинаида, теперь не голые руки.
Женщина перевела взгляд на автомат, взяла его и стала гладить, как ребенка.
Я не расспрашивал, кто они такие, они не расспрашивали меня, кто я такой. Мы расположились за танком. Мужчина разложил из сухого бурьяна жаркий и бездымный костер. В котелке вскипел кипяток. Разлили в кружки.
— Получай в обмен. — Мужчина протянул тесак. — Домой пробираешься, хлопец? С окопов? С оборонных работ?
— Ага, — соврал я.
Пришел старший лейтенант, обвешанный оружием. Он несколько раз ходил на бугор. Потом копал в низинке яму, складывал туда автоматы, гранаты. Выровнял место.
— Запомнил? — спросил мужчина.
— Найдем, — ответил старший лейтенант.
Поужинали немецкими консервами. Сардины в плоских банках, галеты, телятина в желе. И я заснул.
Мы шли ивняком вдоль реки. Речка почти пересохла, белела отмелями, чуть дальше — вытянулась проселочная дорога. Мы шли на юг. Нога побаливала. Я боялся отстать.
Взрослые уходили все дальше и дальше. Я понимал, что не нужно окликать их. Я и так связывал их движение. Я был обузой. Пацан. Да еще хромой. И если бы нога не болела, они бы тоже не взяли с собой. К тому же, я пробирался в Пятигорск к бабушке. Жалко, автомат отобрали. Ничего, найду. Добра много в степи.
