Юрий Бондарев - Батальоны просят огня (редакция №2)
– Всем опустить воротники! Не толкаться возле орудий, а лошадям помогать! Да дружней!
Командиры орудий, два ладных, подтянутых сержанта одинакового роста, торопливым эхом повторили команды, солдаты, кто суетливо, кто нехотя, опустив воротники, забегали вокруг колес орудия, выказывая подчеркнутую старательность.
– Лейтенант Ерошин, ведите первое орудие. Командиры орудий, ко мне!
Первая упряжка тронулась. Ездовые что есть силы натягивали поводья, коренные лошади, хрипя, мотая головами, приседали на задние ноги; передки, тяжестью орудия наваливаясь на коренных, ударяли по ногам. Упряжка спускалась в туман. Когда же второе орудие нырнуло в белесую мглу, Борис строго взглянул на командиров орудий и несколько удивленно поднял брови. Перед ним, вытянувшись, стояли два одинаково молодых сержанта, одинаково большеглазых, одинаково широкоплечих.
– Кажется, я не пьян, – немного отходя от прежнего чувства злости и повеселев, сказал Борис, – но у меня вроде двоится в глазах. Вы что, близнецы?
– Так точно, товарищ капитан, – ответил один.
– Что же, все время вместе воюете? Давно на войне?
– Так точно, товарищ капитан, второй год, – ответил тот же сержант.
– Вы откуда сами?
– Из Москвы, товарищ капитан.
– Здорово! Земляки, значит! Где жили?
– На Таганке, товарищ капитан, а вы?
Один из братьев улыбнулся детской, чистой улыбкой, и другой улыбнулся так же, словно в зеркале отразилось.
– Я? В Сокольниках! Ну, как же мне различать вас, братцы? Ваша фамилия?
– Березкины, товарищ капитан. А в батарее нас различают по именам: сержант Николай Березкин и сержант Андрей Березкин. Это только сейчас так. Вы к нам привыкнете. Будете различать.
Борис засмеялся.
– Прекрасно! – Он опять оглядел братьев. – Черт его знает, не отличишь, первый раз на войне встречаюсь с близнецами! – И, перегнувшись с седла, спросил: – Вы мне вот что скажите, Березкины: состав расчетов из пополнения?
– Так точно, товарищ капитан. Из Сумской области.
– В боях были? Или прямо к Днепру от печек?
– Никак нет, были в одном бою. Ничего. Конечно, не совсем.
– Ладно, проверю, – сказал Борис. – По местам, Березкины!
Спуская коня по покатой дороге в долину, к орудиям, он услышал смеющийся голос лейтенанта Ерошина. Ерошин, возбужденный, шел навстречу, невесомо ставя ноги в легких сапожках, улыбаясь Борису, как давнему знакомому.
– Что, отдых, товарищ капитан?
– Какой отдых? – ответил Борис, с какой-то неприязнью увидев на молодом, веселом лице Ерошина тонкие светлые усики («Подражает Ананяну, что ли?»). – Отдых будет на том свете. Поняли? А усы зачем, усы?..
И, чувствуя, что сказал грубо, оскорбляюще, он нисколько не осудил себя за это, хлестнул коня, проскакал мимо обиженно покрасневшего Ерошина, мимо солдат и орудий, мимо потных, поводивших боками упряжек. Он многое видел на войне и чувствовал за собой право так говорить с людьми, потому что отвечал за них и знал цену опасности больше, чем они.
– Рысью ма-арш!
В лесную деревушку Золотушино, расположенную в километре от Днепра, прибыли на ранней заре: над лесами ясно и розово пылало небо, и, подожженные холодным пламенем, горели стволы сосен, и светились влажные палые листья на земле, над крышами домов краснели редкие дымки. В деревне было по-раннему тихо; кое-где во дворах темнели повозки; дымила на окраине одинокая кухня, и сонный повар, гремя черпаком, возился возле нее. Еще издали Борис увидел на околице Жорку Витьковского. Он стоял без пилотки, белокурый, грыз семечки, сплевывал шелуху небрежно на шинель, посмеиваясь, переговаривался с поваром. Когда орудийные упряжки вырвались из розового лесного тумана, Жорка стряхнул прилипшую к шинели шелуху и, подкинув запотевший от росы немецкий автомат на плече, пошел навстречу.
– Ну как тут? – быстро спросил Борис, не слезая и сдерживая разгоряченную лошадь. – Батальон Бульбанюка здесь? Людей из батареи привел? Вижу, привел! Показывай, в какой хате Бульбанюк.
А Жорка светло, невинно смотрел голубыми глазами в лицо капитана.
– Привел одного Скляра. Остальные – тю-тю! С Кондратьевым на ту сторону поплыли. Скляр говорит: немцы на всю катушку огонь вели, а они в это время… Кондратьев приказал.
– Ну, интеллигент! – проговорил Борис и оглянулся на приближающиеся орудия. – Где Бульбанюк?
– Здесь. Пятый дом направо. Там батальонный штаб.
Жорка сунул руку в карман, хотел было вынуть тыквенное семечко, но передумал, вздохнул.
Через несколько минут, отдав приказание Ерошину разместить людей, Борис вошел в штаб. Возле крыльца часового не было. Повеяло теплом огня: тут топилась печь. Оранжевые блики играли на грязной ситцевой занавеске. Перед этой занавеской, в первой половине, прямо на полу, в соломе, храпел в воротник шинели обросший солдат, у изголовья на гвозде висели три автомата. Борис перешагнул через солдата, отдернул занавеску. На высокой кровати лежал начальник штаба батальона старший лейтенант Орлов, в галифе, но без гимнастерки и босой. Злое, цыганского вида лицо его с тонкими черными бровями было повязано пуховым платком. Он втягивал сквозь сжатые зубы воздух, пальцы на ногах быстро шевелились. На табуретке на развернутой карте стояла недопитая бутылка мутного самогона, жестяная кружка, рядом – нетронутый кусок черного хлеба. Планшетка валялась на полу возле сапог.
– Ах, сволочь! Ах, стерва! – стонал Орлов, непонимающе глядя на Бориса, прикладывая кулак к платку. – Чтоб тебя разорвало, собачья душа! Что ты возишься? Что возишься, как жук навозный? – закричал он, упираясь глазами в худую виноватую спину радиста, который робко сидел с наушниками в углу, около рации. – Что ты мне ромашками голову морочишь? Давай связь! Связь!
– Ромашка, Ромашка, плохо тебя слышу, плохо слышу… совсем не слышу… – речитативом бормотал радист.
Борис сел на лавку, опросил:
– Зубы, Орлов?
– Зубы, стервы! Как назло! – простонал Орлов, потянулся к бутылке, налил в кружку остаток самогона, пополоскал зубы, выпил, сморщился пополневшей щекой, занюхал корочкой хлеба. – И это не помогает! Не помогает! – Он со злобой швырнул бутылку под кровать, потом спросил иным, недоверчивым голосом: – Орудия привел? Два?
– Привел. Два. Где Бульбанюк?
– На плотах. В лесу плоты к ночи сооружают. Выделяй своих людей на плоты. Давай, капитан! Ну? Ну? Чего? – закричал он радисту, заметив, что тот полувопросительно обернулся от рации. – Чего молчишь? Говори!
– Ромашка сообщила: пришли на место.
– Ах, пришли! Пришли, дьяволы! – закричал Орлов, крепко выругался, и пальцы на ногах зашевелились быстрее. – Ну, так, Максимов на место пришел! – И снова другим тоном обратился к Борису: – Тут солдат рассказывал: в Сибири у них у таежника зуб заболел. Дупло. Врачи за тысячу километров. А терпежу нет. Что он сделал? Достал огромный гвоздь, вбил в дупло и рванул. Начисто выдернул. И никаких йодов. Может, так сделать? Один выход? М-м, душу выматывает! – И, ударив кулаком по кровати, опять закричал радисту: – Связь, связь держать!
– Шумишь, Орлов! На улице слышно. Значит, связь есть?
Вошел майор Бульбанюк, на шинели, на погонах – капли, к козырьку фуражки прилип влажный осиновый лист, рыжие стоптанные сапоги будто только были в воде – росно в лесу. Молча разделся, догадливо опытными глазами взглянул на Бориса, поднял с пола планшетку, кинул на кровать к ногам Орлова, пальцы того перестали шевелиться. Орлов сказал:
– Максимов на месте. Артиллеристы, как видишь, прибыли.
– Так. Твои орудия я видел, – заговорил густым голосом Бульбанюк, почесал широкий нос на крепком бронзовом лице, тронутом оспинками. – Так, Днепр форсируем ночью. Днем ни одной душе на берегу не показываться. И в деревне – тоже. За невыполнение приказа – под суд. – Он сказал это спокойным, размеренным голосом, подумал и прибавил: – Вот так.
– Как на том берегу, майор? Тихо? – спросил Борис, хорошо зная осторожность Бульбанюка.
– Тишине верить, – знаешь, капитан? – все равно что интересным местом на муравейник садиться, – сказал Бульбанюк. – Они тоже не дураки. Не попки. Соображают кое-что.
Взял кружку с табуретки, понюхал, неодобрительно покосился на Орлова, тот, в свою очередь, виновато скосил нестерпимо зеленые глаза на занавеску, за которой храпел его ординарец.
– Серегин виноват? – хмуро спросил Бульбанюк. – Врешь. Сегодня водки в рот не брать. Людей пропьем. Увижу – под суд отдам. Люблю тебя, а меня знаешь. Ясно?
– Подлюги зубы, майор, – проговорил Орлов, теперь уже косясь на радиста. – Замучили.
– У всех зубы. Не зубы заливаешь, а вот это, – Бульбанюк показал на сердце. – А ты это брось! Ясно? Вот так. После дела будем пьянствовать. Фланги, фланги – вот где загвоздка! Дай-ка что-нибудь пожевать. Только без Серегина, ясно? Пусть спит…
Орлов опять томительно посмотрел на занавеску, потом сел на кровати, опустил ноги, неохотно сказал:
