Георгий Шилин - Прокаженные
- Как вы живете, Петя? — спросила девушка, — Мы живем так же, — ответил Петя, рассматривая Дружка, — а вы как живете, Маруся?
- Я окончила в этом году вторую ступень, теперь я, наверное, поеду в вуз…
- В вуз… счастливая…
Она рассматривала его со всех сторон пристально, с любопытством, как будто стараясь увидеть нечто, скрываемое Петей.
- Как вы изменились, боже мой… Неужели это вы, Петя, а мне почему-то хотелось увидеть вас не таким.
- А каким? — угрюмо спросил Петя.
- Не знаю… Другим каким-то…
Он поднял на нее глаза, потом опустил их и ничего не ответил.
- Эта собака ваша?
- Да, мама привезла… единственный друг… новый… Ведь старых у меня нет…
- Славненькая собачка, — сказала она безразлично, не понимая или стараясь не понимать его намека, и посмотрела куда-то мимо Пети.
Он заметил ее безразличие, и ему стало вдруг неприятно, что в пяти шагах от него стоит эта девушка. Он позвал отбежавшего Дружка и сказал ему:
- Пойдем, Дружок. Собака лизнула ему руку.
- Прощайте, Маруся… — И пошел в глубь больного двора, где ожидала мать.
Это был последний приезд Петиной девушки в лепрозорий. С тех пор он никогда больше не видел ее и не расспрашивал о ней мать.
В конце третьего года Петиного пребывания в лепрозории произошел случай, давший Пете новую надежду на выздоровление. Его товарищ по комнате — Арлюк — внезапно почувствовал облегчение: язвы его начали быстро зарубцовываться и через три месяца вовсе исчезли. Арлюк выздоровел, к удивлению всего лепрозория.
В связи с этим случаем больше всего встревожился Протасов. Он носился по больному двору из одного дома в другой, поминутно забегал в комнату Арлюка, пытаясь выяснить у того какие-то, только его одного интересовавшие детали. Но Арлюк уклонялся и от ответов, и от встреч с Протасовым. Вообще с того момента, как его объявили выздоравливающим, Арлюк избегал встреч не только с одним Протасовым, но и со всеми больными. Неизвестно почему, он начал сторониться всех и в конце концов настойчиво предупреждать прокаженных, чтобы они не приближались к нему.
Это обстоятельство изумляло всех, и больше всего Протасова, который не вытерпел, возмутился и решил "как следует поговорить" с этим "прокаженным идиотом".
Переговоры, впрочем, не состоялись, так как Арлюк не пожелал вести их, и Протасов вознегодовал еще пуще.
- Ты болван, — кричал ему Протасов, стоя за десять шагов от Арлюка, — ты — тупое животное.
Но тот как будто не слышал этих приветствий.
Единственный человек, которого терпел Арлюк, был Петя, и то, быть может, потому, что ему приходилось жить с ним в одной комнате.
Еще задолго до окончательного выздоровления Арлюк проявлял склонность к какой-то странной осторожности; он старался пореже встречаться с прокаженными. Петю же терпел.
- Вот видишь, она уже сходит, я говорил тебе: я — сильнее ее.
С тех пор как начали зарубцовываться язвы, пожравшие арлюковский нос, вытравившие брови, искромсавшие лицо, Арлюк все чаще и чаще начал являться к доктору Туркееву. Тот рассматривал этот процесс как нечто временное и не придавал большого значения начавшемуся улучшению. Арлюк же иначе относился к этому явлению. Он решил: начался исход проказы, и ждал его завершения с упрямством и терпением кошки, караулящей мышь. И когда удивленный Туркеев однажды констатировал отсутствие микробов проказы и объявил Арлюка выздоровевшим, тот выразил желание немедленно уехать из лепрозория. Желание его удовлетворено не было. Арлюк должен был прожить в лепрозории еще некоторое время на испытании.
Один раз он сказал Пете:
- Ты ко мне не прикасайся.
- Почему? — удивился тот.
- И чая из моей чашки не пей, и на кровать не садись, и полотенце мое не трогай, — Почему, Арлюк?
- Так. Не хочу.
- Странно.
И только потом выяснилось: Арлюк боялся заразиться "чужой черной немочью", как называл он проказу. Арлюк держался мнения, будто у каждого человека есть своя собственная хворь и у каждого человека сидит она по-разному: одного терзает, другого милует, один умирает от нее, другой живет целую жизнь, — у каждого своя "черная немочь". И каждый организм по-своему ведет с нею борьбу: один справляется, другой — нет, у одного человека организм становится сильнее проказы, у другого — проказа сильнее организма. "На свете, — говорил Арлюк, — проказ существует столько, сколько существует больных. Все проказы разные, и к каждой из них человек приспосабливается по-своему. Впусти в человека чужую проказу — крышка. С двумя проказами — чужой и своей — человек никогда не справится.
И вот из боязни, что к нему «прилепится» чужая проказа, Арлюк стал избегать общения с другими больными. В одно из посещений доктора Туркеева он сказал ему:
- Теперь я, доктор, чистый, разрешите мне занять комнату на здоровом дворе.
- На здоровом дворе? А разве тебе здесь плохо живется? Чего это тебе туда захотелось?
- Да так, доктор, боюсь заразиться. Прилепится второй раз — значит, аминь!
- Постой, батенька, что это ты говоришь? Заразиться? Чем заразиться?
Прежде всего — ясность: почему ты так думаешь?
Очки доктора Туркеева поползли на лоб, и он заморгал глазами, стараясь понять мысль этого странного человека.
- Как чем, доктор, — изумился тот, — ясно, боль здесь одна — проказа.
- Постой, батенька, это как же? Да ведь ты ж сам еще такой… почти такой, — поправился он.
- Я знаю, но я ведь уже выздоровел и не хочу, чтобы прилепилась ко мне чужая хворь.
- Вон как, — пробормотал Туркеев, — странно. Но, батенька мой, у нас на здоровом дворе помещений нет, да если и были бы, я не мог бы этого сделать… Это — чушь, ты нелепость говоришь, голубчик. Вот когда кончится над тобой наблюдение, тогда мы и выпишем тебя совсем.
Этой странной философией Арлюка заинтересовался Протасов. Ему показалось: в ней есть некая доля правды. Если Арлюк настаивает на ней, то, по-видимому, так повелевает ему инстинкт самосохранения, а следовательно, для этого есть какие-то основания. Несмотря на то, что Арлюк уклонялся от встреч, Протасов все же продолжал интересоваться историей выздоровления Арлюка. Один раз он встретил его на больном дворе и еще издали закричал:
- Стой!
Арлюк остановился.
- Я дальше не сделаю к тебе ни шагу. Ты согласен говорить со мной вот так, на расстоянии десяти шагов?
- А что ты хочешь?
- Я хочу задать тебе несколько вопросов.
- Ладно, говори.
Протасов вынул книжку.
- Прежде чем ответить, ты хорошенько подумай, на ветер слов не бросай.
Это дело серьезное.
- Я же тебе все рассказывал.
- Нет, еще не все.
- Что же еще?
- Ел ли ты какую-нибудь траву месяца за три до того, как начал выздоравливать, ну, например, дикий чеснок?
- Дикий чеснок… как будто бы ел.
Протасов торжественно отметил это в своей книжке.
- Когда купаешься, какую воду ты больше уважаешь, чуть теплую или почти горячую?
- Какую придется.
- Ну, а если тебе дадут ту или другую — какую ты выберешь?
- Все едино.
- Значит, тебе безразлично?
- Все едино.
Так они стояли на расстоянии десяти шагов друг от друга, перебрасывались отрывистыми фразами, которые казались нелепыми и смешными обитателям лепрозория. Но для Протасова все эти никому не нужные детали имели ничуть не меньшее значение, чем для Арлюка осторожное обращение с прокаженными.
Доктор Туркеев никогда не высказывал своего мнения относительно отдельных случаев выздоровления. Обыкновенно он или молчал, или говорил то, что должно понравиться больному, но всегда старался держаться правила: придерживаться истины и не вводить никого в заблуждение.
В Арлюке он сомневался, сомневался даже тогда, когда окончательно выяснилось его выздоровление. Он считал: проказа у Арлюка только «притаилась». Через некоторый промежуток времени она вспыхнет снова. Доктор Туркеев не мог установить длительности этого промежутка, но он был почти уверен: рано или поздно, а болезнь все-таки вернется, и вернется, может быть, в еще более разрушительной форме. Поэтому он не разделял ни возбуждения больного, ни сочувственной радости населения дворов.
Присоединиться к мнению всех — значило поверить в чудо, а чудесам доктор не доверял. Он слишком хорошо был знаком с «палочками», чтобы принять на веру их внезапное исчезновение. Туркеев молчал. Он не хотел никого разубеждать.
Зачем говорить человеку о ждущей его близкой смерти после того, как тот отбыл многолетнюю каторгу?
Арлюк сжег все свое старое постельное и носильное белье. Он приобрел «чистое», сменил всю одежду и делал все возможное, чтобы уберечься "от новой заразы"!
Иногда Арлюк мечтал вслух, и Петя, слушая эти мечтания, лежал на своей койке, казавшейся ему пропитанной запахом тлеющего мяса.
