Иван Шамякин - Атланты и кариатиды (Сборник)
— Что просишь?
— А что дашь?
— Сало. Самогонку.
— Марки. Мне нужны марки. Фабрику хочу купить.
— А пан веселый.
— Вижу, пани тоже не унывает.
Веселый, веселый, а за цену стоял упорно, не хотел уступить и десятки. Ольга недовольно подумала: «Ишь ты, торгуется лучше нас, базарных баб».
Но опять же уплата марками вышла ей на счастье. Бутылка самогонки осталась нетронутой и помогла ей выскочить из облавы. Отдала бутылку знакомому полицаю, и тот вывел ее из окружения через тайный, известный только им, полицаям, лаз в дощатом заборе. Каждый что-то выгадывал себе в этом вертепе: немцы — себе, полицаи — себе, за счет таких, как она, у кого было чем откупиться. Конечно, ее не арестовали бы, тех, кто имел аусвайсы, отпускали, но кошельки многих и даже карманы пустели. Во множестве приказов и постановлений расписывалось, чем можно торговать, а чем нельзя. Постановления часто противоречили друг другу. Этим пользовалось если не само СД, то те, кто помогал ему, — солдаты охраны тыла, полиция. Во время облав нагло грабили и подозрительных, и неподозрительных. И никто не жаловался. Кому пожалуешься? И на кого? Лучше подальше от лиха.
Домой Ольга вернулась довольная — торговля вышла удачнее, чем она надеялась, и из облавы выскочила без особенных потерь. Рассказывала Олесю о кожухе, о его бывшем хозяине и об облаве весело, со смехом. А потом, спохватившись, спросила тихо, с тревогой:
— Не приезжали?
— Нет.
Ей не понравилось предупреждение Лены, что за приемником приедут на машине в воскресенье: казалось, было бы проще Лене перенести его к себе как-нибудь вечером, на комаровских улицах патрули редко ходят.
Больше, чем немецкий грузовик, испугало Ольгу то, что из кабины выскочил и пошел к воротам тот усатый, у которого она три часа назад купила кожушок.
Вошел он смело, с грохотом, как странствующий портной, только, открывая двери, вежливо попросил разрешения:
— Можно?
Увидел Ольгу, удивился, сделал большие глаза, комично встопорщил усы, коротко хохотнул.
— Ай да встреча! Везет мне.
Но застывшее Ольгино лицо — не веселая торговка, а сурово озабоченная и встревоженная хозяйка стояла перед ним — заставило его виновато понуриться и тихо сказать пароль:
— Привет вам от Фаины. Она просила забрать ее чемодан.
— Как там племянник растет?
— Петька? Начал ходить.
Олесю, который из романов знал пароли замысловатые, с глубоким смыслом, такой бытовой пароль-диалог показался наивным, неумелым, и это его немного встревожило. Не понравилось, как усатый хохотнул, сразу выдав знакомство с Ольгой. Но сам человек понравился. Особым чутьем солдата Олесь почувствовал в нем командира, волевого, опытного, и решил, что это не кто иной, как сам руководитель подпольной группы, таким его себе и представлял.
Олесь выступил вперед, протянул руку.
— Добрый день, товарищ. — Голос его дрожал от волнения.
— Добрый день, — сказал усатый не как приветствие, а как похвалу дню и сжал хилую, немужскую Олесеву руку так, что тот едва не ойкнул от боли; весело блеснув глазами, гость объяснил, почему он добрый: — Я выгодно продал кожушок одной пани.
После этих слов от Ольгиного сердца отхлынул страх, исчезла не свойственная ей конфузливость, от которой она будто одеревенела; сделалось легко, просто, весело, она звонко засмеялась и сказала, как давнему знакомому:
— Балабол ты старый. Испугал.
— Старый? Пани Леновичиха, смилуйтесь, не записывайте в старики. Узнают девчата...
Олесю хотелось услышать от этого человека особенные, очень серьезные, высокие слова — о борьбе. А он скалил зубы с женщиной. Парня нехорошо задело, что они встречались раньше и что Ольга с ним на «ты».
— Товарищ... — попытался Олесь завести разговор.
— Евсей. Мое имя Евсей. К такому имени не подходит ни «пан», ни «товарищ». Просто Евсей...
Олесь понял, что человек, который доверился им, в то же время уклоняется от серьезного разговора. Почему? Кому из них не верит? Ольге? Или, может, ему, бывшему пленному? Плен все еще чувствовал как клеймо, которое жгло и бросалось в глаза людям.
Очень хотелось остаться с усатым наедине и честно рассказать о себе все: что он комсомолец, молодой поэт и готов сегодня же вступить в подпольную группу и исполнить любое задание. Ольга сказала, где спрятан приемник на чердаке, в куче старых стульев, матрасов, ушатов, кастрюль, тряпья. Необходимо полезть туда вместе с Евсеем и там поговорить. Нужно только одеться, иначе Ольга не выпустит за дверь. Но Ольга как бы прочитала его мысли — первая схватила с гвоздя купленный кожушок, накинула на плечи. Сказала усатому:
— Полезли за чемоданом.
Олеся это кольнуло так же, как и слова Ольги: «Балабол ты старый...» Но он тут же пристыдил самого себя. Не до ревности теперь.
Пока Ольга откапывала приемник, Евсей осмотрел чердак, заглянул в оконца — в одно, в другое, — будто выбирал наблюдательный пункт или изучал сектор обстрела. С особенным вниманием и интересом осмотрел ближайшие дома, перспективу кривых улиц, запомнил, где переулок проходной, а где тупик. Вернулся к Ольге, которая заворачивала приемник в дерюгу, сказал все так же весело:
— Командная высота у вас тут. И костра́ мягкая.
Ольга не поняла, какое отношение имеет одно к другому. Тут, на чердаке, наедине с таинственным незнакомцем, делая дело, за которое можно очутиться в тюрьме, а то и вовсе на виселице, она снова утратила свою бойкость и игривость. Говорила приглушенным шепотом. Теперь это был не страх, а что-то новое, значительное и непонятное, как тайна венчания или причастия.
— Хилый твой квартирант. Слабенький. Как ребенок.
— У него душа сильная.
— О, а ему, правда, можно позавидовать. Получить такую похвалу! Что ж, увидим.
Тогда она повернулась к нему и неожиданно для себя попросила:
— Не втягивайте вы его никуда. Зачем он вам, такой? И вправду дитя. Лучше я отдам вам... — Хотела сказать «револьвер», но осеклась, может, потому, что он не выказал удивления, не возразил, не согласился. Даже не посмотрел на нее — проверял, надежно ли завернут приемник. Потом легко подхватил тяжелую ношу, пошел к лестнице.
Ольга спустилась вслед за ним. Он ждал ее в каморке под лестницей, снова придирчиво осматривая ненадежную упаковку. Попросил мешок. Засунул приемник в мешок, напихал по бокам тряпок, чтобы мешок выглядел мягким, не выпирали острые углы.
— Соседям скажешь, что ты продала... Что ты можешь продать?
— Картошку, свеклу. Шерсть. У меня есть шерсть.
Он будто позавидовал:
— Богато живешь.
Ольга вспомнила, как он голодно проглотил слюну, вспомнив о ее драниках. Стоит накормить его, хотя в то же время не хотелось, чтобы он задерживался в доме. Получил что положено — и, как говорят, с богом.
Но предложила:
— Драников нет, а картошка в печи горячая, с салом.
Евсей засмеялся.
— Не хватит кожушка рассчитаться за машину. — И осторожно взвалил мешок на плечи.
Ольга вышла следом за ворота и застыла, ошеломленная: за рулем грузовика сидел немецкий солдат.
Евсей положил приемник на сиденье рядом с шофером. У Ольги мелькнула страшная мысль. Но она успокоилась, вспомнив: «Не хватит кожушка рассчитаться...» И все равно ужаснулась: какой бешеный риск — нанимать немца!
Она сорвала с плеч кожух, протянула ему.
— А кожух? Чуть не забыл кожух.
Он на мгновение растерялся, но тут же схватил кожух, бросил на приемник, засмеялся.
— Спасибо, сестра. — И вскочил в кабину.
У Ольги подкашивались ноги, она долго не могла сойти с места, пока не почувствовала, что сзади, за калиткой, стоит Олесь. Рассердилась, что он вышел так, в одном пиджачке, без шапки.
— Ты как малый ребенок! Хуже Светки! — С сильным стуком захлопнула калитку, погнала его в дом. — Хочешь снова лежать? Вот же дурень!
За дверью, в сенях, Олесь повернулся к ней и, дрожа будто действительно от холода, спросил:
— Ты видела? Немец!
Немец за рулем испугал парня не меньше, чем ее вначале. Но, сама рисковая, она уже в душе хвалила такую хитрость смелого и веселого человека.
— Не бойся, он правильно придумал. Шофер не станет проверять, что везет, а патрули не остановят военную машину.
— Откуда ты знаешь его?
Ольга силком впихнула его в кухню и там, в тепле, почти радостно засмеялась.
— Боже мой, да ты ревнуешь!
Олесь сконфузился, покраснел.
Ольга обняла его, поцеловала в губы, в лоб.
— Как я люблю тебя! Сашечка, родненький. Никого на свете так не любила! Чем ты меня так приворожил? А того, усатого... Я купила у него кожушок. Как он торговался? За каждую марку! А я отдала ему кожушок назад. Он же его продал, чтобы заплатить за машину.
Смех ее постепенно затихал, теперь она говорила серьезно, смотрела Олесю в глаза и держала за плечи так, будто боялась, что если отпустит, то потеряет навсегда, целовала нервно, жадно. Потом вдруг повернулась к иконе, в которой прятала пистолет, перекрестилась.
