Валерий Рогов - Нулевая долгота
После чая Жгутов и Андрей Сильченко сразу же попрощались. Наденька выбежала их проводить. На пороге пораженные остановились. Медленно плыли белые хлопья — зима! Андрею почудились тихие звуки старинного вальса. Но вокруг была глубокая тишина. Сквозь снежную завесу замутнело проглядывал месяц.
— Первый снег красив, — задумчиво сказал Жгутов, ступая сапогами на пушистую белизну. — Но вот и беда с ним.
Где-то очень далеко вдруг завыла собака, и в тон ей тоскливо и жалобно откликнулся из конуры болеросовский пес. От неожиданности сердце у Наденьки упало.
— Ой, — воскликнула она, — как страшно!
— Что с тобой, Наденька? — забеспокоился Андрей.
— Не знаю, — с дрожью в голосе ответила она.
— А когда я смогу тебя увидеть?
— Приходи к нам завтра обедать, Андрюша, — предложила она, испуганно добавила: — Ой, что-то у меня так тревожно на душе. Мне страшно. — И тут же сердито прикрикнула на пса: — Перестань сейчас же выть!
Но он продолжал выть в безнадежной тоскливости, жалобно.
— Не к добру это, — сурово произнес Жгутов, остановившись. — Ну прощай, Надюша.
— До свидания.
— До свидания, — сказал Андрей.
— До свидания, — отвечала она.
В жгутовском газике было морозно. От железок леденели руки.
— Совсем плоха Домна Дмитриевна, — сказал Жгутов. — А ты знал раньше профессора?
— Знал.
— Замечательный старик, — задумчиво продолжал Жгутов. — С ним поговоришь — для собственной мысли простор открывается.
Жгутов помолчал в раздумье. Напористо стучал мотор, разогреваясь.
— И все-таки он как-то свысока на нас смотрит. Как думаешь?
— С высоты возраста, — предложил Андрей обтекаемую формулировку. А сам все удивлялся необыкновенности ситуации, в которой он оказался, необыкновенности разговоров.
— Может быть, и так, — согласился Жгутов и включил скорость.
6Петр остановил газик, не доезжая учительского дома. Федор Васильевич тяжело вылез из машины, прошел к забору, где была уличная скамейка, встал на нее, вглядываясь в окна. Его силуэт едва различался в снежной мути.
— Любви все возрасты покорны, — напел Петр.
— А кто там живет? — спросил Седов.
— Софья Владимировна, учительница. Высший класс. Мадонна, — пустозвонил Петр: устал за день, уверен был, что Седов сейчас заерзает от любопытства и придется все пояснять с самого начала. Но Седов промолчал.
— Платоника, — продолжал Петр, как бы разжигая интерес заезжего. — Дровишки, картошка, чтобы поблагодарила. Слова Софьи Владимировны что золото для директора. Посмотрит — рублем подарит. Гордая, сколько лет уже вдовствует. Но тут профессор зачастил ленинградский. Понятно, у Федора Васильевича — ревность.
— Перестань, — презрительно бросил Седов. — Самому-то не противно?
— Могу и перестать, — легко согласился Петр. Однако молчать он не умел: — А вообще-то, я женщин не уважаю. Им платоника что козлу кафтан. Они напор любят. Я лично…
Седов открыл дверцу и молча вылез на дорогу. С приятностью вдохнул свежий сыроватый воздух. Снежинки нежно касались щек и таяли. Прошелся, разминаясь. На душе было радостно.
«Как тихо, — подумал он. — Как одиноко. Какая ясность в желаниях, в мыслях. Так бывало только в детстве: грустно и счастливо. Как хорошо!»
Подошел Федор Васильевич.
— Как хорошо! — сказал Седов.
— Да-а, — неопределенно протянул Прохоров. Подумав, добавил: — Хотел с профессором о посылочке договориться. Жена тут письмо прислала. Она у меня в Ленинграде почти постоянно живет, с внучкой возится. А они мирно беседуют. Ну чего ж мешать? Завтра и зайду. Да-а.
Федор Васильевич помолчал, думая. Был он подавлен, горбился, особенно придавленность его плеч подчеркивалась снежными эполетами на пальто. Посмотрел исподлобья на Седова, устало и подозрительно, но спросил мягко, по-отечески:
— Поедешь-то завтра со мной в совхоз?
— Обязательно, — ответил Седов.
— Ну ладно, — покорно сказал Прохоров, протягивая руку. — В общем, давай-ка ты ко мне переселяйся. Я, можно сказать, бобыльствую. Веселей будет. А дом мой — вон, третий отсюда. Ну, прощевай.
Седов подумал, что уже дал согласие Дарье. Он посмотрел Федору Васильевичу вслед.
Уходил Прохоров сгорбившись, по-стариковски медленно. В свой холодный и пустой дом. Чтобы побыстрее там переспать. А пораньше с утра опять за дела. За трудные бесконечные совхозные дела. В них была его жизнь.
— Давай в гостиницу, — недружелюбно сказал Седов, заняв переднее директорское место.
Оскорбленный Петр, против обыкновения, промолчал.
Седов легко взбежал на второй этаж, толкнул дверь в темноту комнаты, убежденный, что в ней никого нет, и решивший сразу бухнуться спать, чтобы пораньше пробудиться. Он зажег свет и опешил: у окна стоял высокий, красивый парень. В руках он держал стакан, а на столе — заграничная бутылка. Андрей Сильченко, дружески улыбаясь, направился к Седову.
— Наконец-то вы пришли. А я уже заскучал. Вот балуюсь французским коньячком. Меня зовут Андрей.
— Владимир, — буркнул Седов, пожимая протянутую руку.
— Не хотите коньячка?
— Вообще-то бросил, но каплю налейте. Для знакомства. А вы корреспондент? Из Москвы?
Седов вспомнил, как Жгутов ошибся, приняв его самого за московского корреспондента.
— А почему вы так решили? — удивился Сильченко.
— Предположил.
— Нет, я не корреспондент, но действительно москвич. А вы откуда?
— Я тоже из Москвы.
— О, очень приятно. А сюда какие дела вас привели? Ну давайте за знакомство.
— Будьте здоровы. Чокнулись, выпили.
— Приятный коньяк, — сказал Седов. — Но совсем не похож на наш.
— Сигарету хотите?
— Бросил курить. А не дела меня сюда привели, — продолжил разговор Седов. — Приехал повидать землю предков. И все. А вы?
— Я тоже по личному делу.
— Надолго?
— Завтра уеду.
— А я решил остаться. Буду здесь жить, работать.
Седова потянуло на откровенность. «Парень хоть и выглядит пижонисто, но лицо у него доброе и держится он просто и искренне», — подумал Седов. Он продолжал.
— Никогда не поверил бы, что вернусь на землю предков, да еще к самому бесхитростному труду. — Он пояснил: — Буду в совхозе работать, в Сосновке. С директором уже договорились.
— А кто вы по профессии? — спросил Андрей.
— Бывший военный летчик. Майор в отставке. Думал, что долг свой перед Родиной выполнил. Ан нет! Хотел поселиться здесь и рыбку в тиши ловить. Но разве совесть позволит?! Налейте мне еще каплю, — повелительно просит Седов. Он неулыбчив, рассерженно взволнован, в напряженных словах едва различимо, но напористо звучит обвинение — и себе, и другим. Он говорит: — Приезжаем сюда — ах, какая красота! А что кроме красоты? Молодежь бежит. Их эгоизм можно понять. Край обезлюдел. Война? Да, война. Но не только! И все мы знаем, что не только война. Я уже встретил здесь замечательных людей. Но что они могут сделать? Один из них уповает на технику, агрогорода.
— Жгутов? — обрадованно спрашивает Андрей.
— Да, Жгутов, — подтверждает Седов, не став выяснять, откуда Андрей знает его. — Но все равно это упрется в людей, в средства. К этим краям должно измениться отношение. Понимаешь, мы сами должны измениться. Представь, что завтра война. Где мы будем черпать солдата?! Русского солдата! Так вот: если ничего другого, а только агрогорода, то завтра же их создавать нужно! Я так думаю.
Седов в сердцах махнул рукой, рассерженный и возбужденный, и недовольно замолчал.
— Не понимаю, — вслух сказал Сильченко, — почему вдруг именно сейчас так остро встал этот вопрос?
— Ну а сколько же можно? — отозвался Седов с раздражением. — Давно пора! Убеждать нужно собственным примером. А разве Синеборье выставишь напоказ?!
— Но разве у нас одно Синеборье? — возразил Сильченко.
— Да, Синеборье у нас не одно, — мрачновато согласился Седов.
Андрей вдруг подумал о родниковом камне, найденном на заброшенном Монастырском острове. Что бы изменилось, если бы этот камень никогда не был найден? Разве любовь к Отечеству стала бы слабее? Или в результате находки станет сильнее? А десятиэтажные здания на набережной Всесвета разве украсят Синеборье? Не будет ли наоборот? И что это за боль об утраченной гордости здешних мест? Или: что такое агрогорода в синеборской конкретности? Конечно, Андрей Сильченко понимал значение и смысл услышанных в Синеборье слов и споров и все же чего-то не схватывал. Это раздражало и сердило его. Он сказал:
— Я готов с вами согласиться, Владимир, что Синеборье ныне не лучшее место…
Седов угрюмо перебил:
— Для меня Синеборье — лучшее место в России. Но я им гордиться не могу.
