Иван Курчавов - Шипка
— В это я верю, — согласился Кнорин, — Но вино налито, князь, и мы должны его выпить. Выпьем за Олегов щит на вратах Царьграда, за нашу прекрасную мечту, но пока только мечту!
Они выпили, закусили болгарскими яблоками и грушами.
— Ваше превосходительство, если мьг окажемся в Царьгра-де, кто же нас посмеет оттуда выдворить? — спросил Жабинский, пробуя страсбургский пирог.
— Мы еще не там, князь, — ответил Кнорин. — Я верю, что мы туда придем. Но удержаться там мы пока не сможем.
— Почему же, ваше превосходительство? — нетерпеливо спросил Жабинский. — К этому времени мы окончательно побьем турок, и они не посмеют нам угрожать!
— Но остаются еще Англия и Австрия, не на нашей стороне окажутся Германия и Франция.
— Извините, ваше превосходительство, но, если вы позволите, я попытаюсь возразить вам. — Жабинский поднялся со стула.
— Позволяю, князь, — ухмыльнулся Кнорин.
— Враги наши уже опоздали, — сказал Жабинский, снова присаживаясь на стул. — Они нам угрожали задолго до этой войны, угрожают и сейчас. Но они поняли, что мы не придаем этим угрозам даже малейшего значения. От угроз они к делу не перейдут, в этом-то я уверен!
— А я нет, — медленно проговорил Кнорин. — Как только Англия поймет, что русский царь нарушил свое слово и что он намерен, как вы сказали, на веки вечные утвердиться на Босфоре, Англия и ее партнеры тотчас объявят нам войну.
— А мы побьем и их, как побили Турцию! — пылко бросил Жабинский.
— Положим, Турцию мы еще не побили, — слегка покачал головой Кнорин. — А когда мы войдем в Константинополь, мы будем так обессилены, что вряд ли сможем принять вызов Англии и ее союзников.
— Если мы укрепимся на Дарданеллах, Англия не отва-жится на войну с нами и тогда ключи от Константинополя навсегда окажутся в наших руках, — продолжал Жабинский, — К этому времени я мечтал бы командовать полком гвардии и грудью защищать Царьград!
— Мечта прекрасная, князь, но в эти годы ей не суждено сбыться, — возразил Кнорин. — Вы еще молоды, и у вас все еще впереди. Я даже готов выпить за первого губернатора Константиноиоля-Царьграда князя Владимира Петровича Жабинского!
— Спасибо, ваше превосходительство! — непритворно поклонился Жабинский.
Аполлон Сергеевич наполнил рюмки, и они отпили по большому глотку. Жабинский с почтением и любовью смотрел на Кнорина; он считал уже неприличным спорить с ним и разубеждать его. Лучше будет, если они останутся каждый при своем мнении. Но генерал еще раз мог удостовериться, как печется о славе и могуществе России его молодой друг, какими благородными помыслами занята его душа. Кнорин продолжал с улыбкой глядеть на своего молодого собеседника, находя образ его мыслей очень правильным и печалясь о том, что судьба лишила его такого дара — сына у него нет, а дочки это дочки, они не сохранят ни фамилии, ни гордой чести его рода. Наверное, господь бог награждает достойных сыновьями, а недостойных наказывает дочками! Тут же возразил себе: а разве генерал Петр Васильевич Жабинский был достойнее? Грешили-то небось вместе!..
— Ваше превосходительство, если для меня Константинополь все еще мечта, то вы уже успели побывать в этом прекрасном городе, — проговорил Жабинский, — Пусть не в качестве победителя, а гостя. Но вы его видели! Что можно сказать о нем?
— Повторить ваши слова, князь: прекрасный город! — ответил Аполлон Сергеевич, — Там все еще живет византийской историей, и каждого турка в нем видишь чужеродным телом.
— Иначе и быть Не может! — живо отозвался Жабинский.
— Изумительна бухта Золотой Рог, утопающая в зелени, овеваемая влажными и свежими ветрами, — продолжал Кнорин. — Я стоял на берегу бухты и представлял себе давние битвы. Печально, что победу в них одержали турки!
— А святая София? Вы, конечно, ее видели?
— Ни с чем несравнимый храм! Прекрасны Исаакиевский и Казанский соборы в Петербурге, чуден Василий Блаженный и древние храмы Кремля. Но святая София захватывает дух и своими размерами, и своими богатствами. Да и построена она почти полторы тысячи лет тому назад!
— Я еще буду в этом храме! — убежденно произнес Жабинский.
— Говорят, когда подъехал к новому храму император Юстиниан, — продолжал, словно подзадоривая, Кнорин, — он, строивший этот храм и знавший каждый его камень, не мог удержаться, чтобы не воскликнуть: «Благословен бог, избравший меня для такого дела! Соломон, я победил тебя!»
— Он и сейчас так же великолепен, как и прежде? — нетерпеливо спросил князь.
— Копечно, в меньшей мере, но он продолжает оставаться великолепным, — ответил Кнорин. — В прежние времена он был богаче. Престол его из чистого золота и тысяч драгоценных камней. Выполняли его самые искусные мастера. Прекрасной работы двери сделаны из кедрового дерева, украшены слоновой костью, янтарем и золоченым серебром. На алтарь было израсходовано сорок тысяч фунтов одного серебра.
— Какое богатство! — заметил Жабинский.
— Ночные службы являли собой необыкновенное зрелище: зажигалось сразу шесть тысяч золотых лампад.
— И ничего этого уже нет! — вздохнул Жабинский. — Варвары!
— Кое-что уцелело, но осквернено невероятно, — сказал Кнорин. — Даже изображения святых, выполненные много веков назад искуснейшими живописцами, замазаны и испорчены: турки сделали в храме святой Софии свою мечеть, а мусульманская религия, видите ли, запрещает иметь образа в мечетях!
— Мусульманская религия может поощрять только варварство! — гневно бросил Жабинский.
— Знатоки утверждают, что кирпич для храма делался в Родосе и что на каждом камне начертана такая надпись: «Бог основал ее, бог окажет ей и помощь».
— Эта помощь придет в лице русского солдата! — сказал Жабинский.
— Так за что же выпьем еще? — спросил Кнорин.
— Не подумайте, ваше превосходительство, что я одержим навязчивой идеей, но свой последний тост я хотел бы еще раз поднять за Олегов щит на вратах Царьграда, за то, чтобы мы пришли в Константинополь и уже никогда его не покинули, — ответил Жабинский.
— Виват! — поддержал увлекающегося князя Кнорин и быстро осушил свою чарку.
III
Офицер, медленно, с трудом переступивший порог кабинета, производил тяжкое впечатление: грязный и прожженный полушубок, от которого бил в нос отвратительный запах пота, перемешанного с дымом; рваные валенки, почерневшие от копоти; солдатский башлык, небрежно спускавшийся с плеч; красные, лоснящиеся пальцы, немытое лицо.
От вида этого человека Кнорина покоробило.
— Подпоручик Бородин, — представился вошедший, — позвольте доложить!
— С докладом положено обращаться по команде, господин подпоручик, но я слушаю вас, — сказал генерал Кнорин.
— На Шипке мерзнут люди, ваше превосходительство.
— Знаю, — улыбнулся Кнорин.
— А государь император знает?
— Вы хотите сказать, что государь император не знает о том, что происходит на нашей Шипке? — снисходительно спросил Кнорин. — И что мы от него все скрываем? Нет, господин подпоручик, мы от него ничего не скрываем.
— И государь император знает о всех замерзших на Шипке? — не унимался Бородин.
— Не могу сказать, что государь император знает о каждом человеке, об этом, вероятно, не знаете даже вы, господин подпоручик. Кстати, где и кем вы служите?
— Командир роты пятьдесят пятого Подольского полка. Свои потери я очень хорошо знаю, — ответил Бородин.
— А мы о каждом можем и не знать. Придет время — узнаем, — покровительственно проговорил Кнорин.
— Ваше превосходительство, я видел сейчас груду отрезанных человеческих рук и ног, и это меня потрясло.
— Что же теперь прикажете делать? — улыбнулся Кнорин.
— Их можно бы и не морозить!
— Зимняя Шипка это не Ялта и не Ливадия, — назидательно проговорил Кнорин, — Но и там можно обморозиться!
— Конечно, и там можно — если раздеть людей догола и заставить сидеть на морозе, да еще облить их водой! — зло бросил Бородин.
— В крике, подпоручик, не бывает силы и логики, запомните это, — менторским тоном, но с прежней улыбкой посоветовал Кнорин.
— Я постараюсь говорить тихо.
— Кого же вы осуждаете, подпоручик? — спросил Кнорин, — Надо гневаться на бога и небо, ниспославших на Шипку такой мороз, а мы — люди грешные и слабые, мы мало что можем сделать.
— Много, — возразил Бородин.
— Именно? — уточнил Кнорин.
— Надо было вовремя завезти полушубки, валенки, теплые шапки, оборудовать землянки, поставить в них печки, заготовить дрова. Тогда и на Шипке зима не была бы такой страшной. Есть же у нас пословица, к Шипке она особенно подходит: бог-то бог, но и сам не будь плох!
