Антонина Коптяева - Дерзание
После долгих колебаний Варя согласилась, но радость Платона была уже отравлена: в каждой недомолвке любимой женщины, в раздумье, частенько находившем на нее, все мерещилась ему тоска по Аржанову. Чувствуя тяжелую неловкость, он замыкался, угрюмо сторонился и, не умея притворяться, отводил душу только в играх с Мишуткой. А где же ему было догадаться, что именно этой сдержанностью он стремительно завоевывал упрямое сердце Вари.
Выйдя из штольни, Логунов остановился на склоне горы и посмотрел вдаль, где вставали в долине такие родные голубые дымы приискового поселка. Вон больница районная. Для любого медика найдется здесь богатое поле деятельности. И для глазного врача, конечно. Совсем не хвастал в Москве Логунов своей приисковой больницей. А вон и его большой дом, похожий отсюда на три сцепленных спичечных коробка. Средний «коробок» — трехкомнатная квартира с ванной и кухонькой — принадлежал Логунову. В одной комнате его спальня и кабинет, в другой — столовая, в третьей, самой теплой и маленькой, по соседству с кухней, помещалась теперь Егоровна.
Скоро вечер, и надо ехать домой. Кой черт домой! А где же Варя? Логунов поискал глазами домик Коробова. Там сейчас Наташа. Не нарадуется она на своих девочек, а Коробов здесь, на руднике, весь в делах. Кажется, готов гору своротить. Как воодушевляет человека радость, а вед! недавно ходил словно пришиб — ленный! Большая любовь у них с Наташей. И Варе с ними хорошо… Сейчас она еще там. Сколько же времени прошло с тех пор, как она приехала сюда? Шесть дней… Почти неделя, да в дороге больше пяти дней. Ведь это половина ее отпуска! Еще немножко — и пора в Москву, на работу.
Логунов посмотрел на дорогу, идущую (вниз, под гору. Гладко укатанная после недавнего снегопада, она стеклянно отсвечивала. Когда-то стоял он вот так же возле рудника на Каменушке и думал о Варе, о том, чтобы лететь с нею на санках, обняв ее, веселую, смеющуюся, запорошенную снегом. И другое было небо над ним, южное, пыльное, затянутое горькими дымами войны, а думалось опять о (Варе, о невозможности вернуться к печалям и радостям мирной жизни. И вот она, мирная жизнь, и Варя здесь, рядом, а он снова один под зимним сибирским небом.
Почему он так уж уверился в бесконечной Вариной любви к Аржанову?
«Нет, любовь не брусок из нержавеющей стали. Ее беречь надо! Горько ошибется тот, кто играет этим на редкость живучим чувством: в один тяжкий момент, претерпев все муки унижения, оно умирает. И не начал ли я сам, еще не убедясь во взаимности, топтать неокрепшее новое чувство Вари?» Логунов задрожал, представив себе такое.
Сорвавшись с места, он заспешил под гору. Больше двух недель провел возле Вари, но какого же дурака валял все это время, ни разу, ничем не напомнив ей о своей любви! Конечно, она сейчас нехорошо думает о нем! Всю жизнь говорил: люблю, а когда она осталась одна, похоже, испугался собственной тени и отошел.
«Вот теперь-то, насмотревшись на мою дурость, она действительно пошлет меня ко всем чертям. Еще и в ревности заподозрит, в паршивом мужском самолюбии…»— почти с отчаянием думал Платон, торопливо шагая по дороге, с трудом удерживаясь от желания припустить бегом. В сумятице чувств он совсем забыл о лошади, поданной конюхом к конторке рудника, а когда вспомнил, возвращаться было уже нелепо, и он заспешил еще сильнее. Ведь Варя могла уже уедать сегодня, даже не простившись с ним.
— И поделом тебе! Поделом! — бормотал Логунов, готовый надавать себе, вели бы это было возможно, хороших тумаков.
Рывком он открыл забухшую от мороза дверь в квартиру Коробовых, и первое, на что натолкнулся, был сочувственный взгляд Наташи.
36
С утра в домике Коробовых стояла пасмурная тишина, хотя на дворе, на выпавшей в ночь богатой пороше сияло ослепительное солнце.
Наташа и Варя занимались самым мирным делом: раскраивали девочкам платья из набивной фланельки — крохотные елочки, грибы, зайчата весело разбежались по розовому полю. День солнечный, дети так хорошо играют у стола, и такие славные платья получатся, но обе женщины были задумчивы. Наташа, едва окрепнув, уже начала рваться на работу в приисковую школу-семилетку, уже просматривала свои программы по русской литературе — отраде души. А у Вареньки сегодня вообще ничего не клеилось: неправильно вынула пройму рукава, потеряла иголку, и наперсток все скатывается с ее тонкого пальца с маленьким, коротко остриженным ногтем.
Да еще Мишутка выводил ее из себя: то ссорился с малышами, то принимался беспощадно вертеть и корежить игрушки.
— Что тебе неймется сегодня? — сердито спросила Варя, отбирая у него заводной грузовичок, уже оказавшийся без руля и на трех колесах. — Нельзя так! — добавила она, шлепнув мальчика по смуглой ручонке. — Ты все игрушки у них испортишь!
— Мой папа им другие купит! — обиженно сказал Мишутка, пряча за спину ушибленную лапку. — Он им много купит! — Налитые губы мальчишки оттопырились, изогнулись, и он разразился ревом: — Хочу домой! В Москву-у! Хочу-у к своему-у папе!
Варя растерялась. Ей казалось, что Мишутка в последнее время совсем забыл об отце, а он вдруг так бурно спохватился!
— Не плачь, Мишуня, смотри, какую конфетку я тебе дам, — ласково сказала Наташа, присаживаясь среди детей на корточки и обнимая всех сразу.
— Не надо мне твои конфетки! Папа мне другие купит.
И, уже безудержно рыдая, мальчик выговорил сквозь слезы своим неповоротливым языком что-то похожее на фразу, которую он не раз слышал раньше от матери:
— Где мой дорогой Иван Иванович?
— Замолчи! — с сердцем оборвала Варя, сразу поняв лепет сына, больно уколовший ее.
— Не буду молчать! Хочу в Москву-у, к папе!
— Ох, как соскучился, батюшка мой! — раздался басовитый голос Егоровны, незаметно вошедшей в комнату.
— Соску-соску-чи-ил-ся!
— Тотту-тоту-ти илтя! — Раздраженно передразнила Варя, но в голосе ее тоже прозвенели близкие слезы.
— Иди ко мне, батюшка, мы с тобой на саночках, на салазочках…
— Балуете вы мне его! — ожесточенно хмурясь, сказала Варя.
Не было сейчас на свете никакого дорогого Ивана Ивановича! Если уж он променял ее и сынишку на другую женщину, то даже упоминание о нем стало ей ненавистно. Сына озлоблять она не будет. Он сам потом разберется, кто прав, кто виноват. Но ей не надо сожалений о прошлом! Не надо! Варя сжала кулаки, взглянула на них. До смешного маленькие! А как Иван Иванович надевал ей на руку браслет с бирюзой. Голубой цвет — верность! Вот тебе и верность на всю жизнь! С тех пор как расстались, Варя ни разу не надела этот подарок, доставивший ей когда-то столько радости. Забывать так забывать/ И лежит где-то далеко, за тридевять земель, золотой браслет с голубыми камнями, замкнутый, как и Варино сердце.
— Маленького можно побаловать, — урчала, точно медведица, Егоровна, утирая сморщенной ладонью слезные ручьи с Мишуткиных щек. — До чего уревелся парнишка!
— А у вас много детей было? — спросила Наташа, снова наваливаясь всем телом на стол и расправляя сложенную вдвое материю.
— Всех-то много было, а вырастила троих. Верно старые люди говорили: земля велика, ее не уполнишь! Да ведь мы необразованные были тогда, грамоте-то не знали. Сколь бог пошлет, столь и родишь! Так всю бабью жизнь и ходили со вздернутым подолом. Только и дело: носили да хоронили. — Старушка подперла щеку ладонью, уперев острый локоток в ладонь другой руки, прижатой над животом, повздыхала горестно, глядя на понуренную головку Мишутки. — Кто бедно жил, так не дюже жалели их, младенцев-то: прибрал бог, и ладно. Вечно в работе, дите без пригляду. Начавкаешь ему черного хлеба в тряпку. Ревет себе! Мукота! Люто нужда давила.
— Кто тебя давил? — протяжно всхлипывая, спросил Мишутка. — Медведь, да?
— Нужда, лапушка! Это другой раз похуже медведя. Ты ее не знаешь и знать не будешь, а я хлебнула вдоволь. Мы у казаков вроде сибирских инородцев считались — богова скотина, вековечные батраки. Только и увидела свет, когда троих последних детей вырастила. Хорошие угадали ребятки, а и тех война отняла.
— Один-то вернулся, — напомнила Наташа, знавшая историю Егоровны со слов мужа.
— Вернулся, да его жененка не схотела со мной жить. — Егоровна еще раз, краем фартука, отерла Мишуткины щеки, присела к столу, щурясь, всмотрелась в рисунок фланели, пощупала ее.
— Веселенькая какая да мяконькая! Тепло девчаткам будет. Бельишко бы еще такое. Материнское сердце — полна сума забот. Всего боится, всего страшится, так бы и держала своего цыпленка под крылышком. ан хвать, ему там тесно: он на прясло взлететь норовит.
— А вы в колхозе жили? — спросила Варя, знавшая отчаянно смелых деревенских ребятишек; вот уж непохоже, чтобы их там держали «под крылышком»!
— В колхозе. Как же, мы со стариком вступили с самого первоначатия! Подходящий был колхоз. Когда старик помер, не дали мне с детишками по миру пойти. Всех своих последышков вырастила и выучила. Старший в армию пошел, стал кадровым командиром, другой в эмтээсе на тракторе работал. Добрый был. до меня, да бабенка ему попалась нравная, и он ушел примаком к ней во двор. И опять я справилась: изба своя, хлеб есть. Работала на птицеферме по силе-возможности. Хорошо у меня куры водились! А тут младший сынок подрос. Парень тихий, работящий, семилетнюю школу кончил и при всей своей молодости был назначен полевым бригадиром. Хорошо жили, да вступило ему в голову пойти в летную школу. Я как узнала, сну-покою лишилась. Что слез пролила! У нас в то лето соседкин сын, тоже летчик, разбился. Вот и сказала я своему Ванюшке: «Брось ты эту затею! Иди ты в техникум по сельскому нашему хозяйству. Милое дело — агроном либо зоотехник. Будешь похаживать по земле возле меня да возле детишков своих: женишься, дай срок». Смирный был парень-то, поддался. Год прошел, другой. Застрял мой Ванюшка в полеводах. Я и рада, а тут хлоп — война! И загремело. И покатилось. Завыли бабы от похоронок. Одних оплакивают, других провожают. Сжирала народ война! Дошел черед и до моего младшего сына. Басовитый голос Егоровны понизился до сиплого шепота, и она умолкла, крепко сжав губы и устремив в сторону остановившийся взгляд. Только теперь молодые женщины увидели, какие у нее скорбные, исплаканные, провалившиеся в орбитах глаза, какие горькие морщины в углах рта. Но она тут же встрепенулась:
