Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы
— Да, господин лейтенант, — ответил Рейер и мотнулся вперед, как китайский болванчик.
— Мичман Яковлев?
— Да, господин лейтенант!
Лейтенант Петров закашлялся, неторопливо вынул из кармана платок и тщательно вытер рот, растягивая мучительную паузу.
— Мичман Бачманов?
— Не считаю, господин лейтенант, — сухо и четко ответил Бачманов и, волнуясь, потер ладонью ладонь.
Мичман Казимиров ждал. Если остальные трое ответят так же, Шуляк спасен, во всяком случае от смертного приговора. Он с томительным ожиданием смотрел на детское, оробевшее лицо Регекампфа.
— Мичман Регекампф?
Регекампф тяжело и глубоко вздохнул, как будто набирая решимости, и, сразу залившись краской до ушей, тихо сказал, пропуская титулование.
— Не считаю.
Мичман Рейер переложил ногу на ногу и скривился. Регекампф опустил голову, все больше заливаясь краской.
— Мичман Казимиров? — Старший офицер сделал резкое ударение на последнем слоге.
— Не считаю, господин лейтенант.
Уже трое против двух. Если даже Петров выскажется за виновность — смертный приговор провален. Кошевой безусловно против, он же первый предложил подать особое мнение.
Мичман Казимиров оживился. Все идет хорошо. Головнин с Максимовым съедят оплеуху.
— Поручик Кошевой?
Кошевой, не подымая головы, очень тихо, но внятно сказал:
— Да, господин лейтенант.
Казимиров привстал. Что такое? Оговорился Кошевой, что ли? Эта фраза прозвучала так неожиданно и страшно, что, забывая о своей роли и правах, Казимиров в недоумении и волнении спросил:
— Что «да»? Вы за обвинение или против?
Кошевой не ответил, но лейтенант Петров предупредил возможность дальнейшего развития истории. Поспешно и сердито он оборвал Казимирова:
— Мичман Казимиров. Вопросы членам суда задаю только я. Поручик Кошевой изложил свое мнение совершенно ясно, и оно не нуждается в толковании. Я присоединяю свой голос к высказавшимся за обвинение. Заседание суда считаю законченным. Мичман Яковлев, будьте любезны приготовить приговор для представления командиру.
Старший офицер встал и закрыл папку.
Мичман Казимиров поднялся и стремительно выскочил из рубки. Косолапо шагая, натыкаясь на встречных матросов, он прошел по всей длине транспорта и остановился только у гюйсштока, потому что дальше идти было некуда. Он ухватился за шток и бессмысленно смотрел в густую лиловатую воду, с гулом бежавшую под форштевень. За спиной он услышал осторожные и неуверенные шаги. Он быстро и нервно обернулся и увидел поручика Кошевого. Мичмана передернула судорога отвращения.
— Что вам нужно от меня? — сказал он, брезгливо сторонясь, как будто боясь прикосновения Кошевого.
— Виталий Павлович, я хочу объяснить вам, — покраснел Кошевой.
— Что объяснить? Что? — почти закричал Казимиров.
— Вы обвиняете меня, дайте же мне оправдаться. Вы знаете мое положение. Я уже был замешан в свеаборгские дела и еле вывернулся. Для меня это вопрос существования. Головнин не простил бы мне, и я бы вылетел вон. А у меня большая семья, я единственный кормилец. Все равно это голосование ничего не значит. Приговор можно опротестовать. Я не мог иначе — своя рубашка ближе к телу.
— Вы не только подлец, но вы еще трус, — сказал мичман Казимиров и, отстранив растерявшегося и не нашедшего слов Кошевого, промчался по палубе и исчез в надстройке.
11Военный прокурор стыдливо прикрыл ладонью рисунок и сурово окинул взглядом вошедшего курьера.
— В чем дело?
— К вашему высокоблагородию флотский офицер.
Курьер положил перед прокурором визитную карточку.
Прокурор прочел:
«Мичман Виталий Павлович Казимиров».
— Оны говорят, ваше высокоблагородие, с «Кронштадта». Просют принять по безотлагательной нужде.
Прокурор посмотрел в большое окно. Под окном уступами домов сбегала к морю Одесса, шумливый, веселый, денежный город. Море лежало внизу, чуть тронутое уже осенним прозрачным холодком, стальное и тихое. В гавани у Воронцовского мола серела тяжелая туша вчера пришедшего из Константинополя «Кронштадта».
Прокурор повертел в руках визитную карточку мичмана Казимирова и поморщился.
Вероятно, напился мичманок в каком-нибудь заграничном порту, надебоширил и теперь будет просить замять дело. Неприятно. Придется отчитывать.
— Проси, — буркнул прокурор и, когда курьер повернул спину, поднял руку и взглянул на рисунок. До доклада о мичмане Казимирове прокурор предавался чистому искусству — он с помощью красного карандаша раздевал фотооткрытку шансонетной дивы Розы Рис. Сделать это было нетрудно — дива была достаточно раздета на фотографии, но прокурор был совершенным дилетантом в области рисунка и никак не мог поставить на должное место дивин бюст. Получалось какое-то уродство, хотя прокурор самолично имел возможность убедиться в прекрасных качествах бюста на натуре.
Прокурор вздохнул и спрятал неудачное произведение в стол.
Дверь открылась, впуская мичмана Казимирова. Прокурор заметил опытным взглядом неестественную бледность вошедшего и растерянные, пустые, смотревшие сквозь прокурора зрачки.
«Ах, черт! Да он, кажется, пришел еле можаху».
Прокурор насупился и сухо спросил, не предлагая садиться:
— Что вам угодно?
Мичман Казимиров несколько секунд молчал, как будто изучая прокурора.
— Господин полковник, — сказал он глуховатым голосом, — прошу извинить за беспокойство, но дело не терпит проволочки. Нужно спасти жизнь человека.
— Жизнь человека? — Прокурор начал удивляться. Начало не походило на просьбу о прекращении дебоширного дела. — Присядьте, мичман, расскажите. Все, что могу, я обязан сделать, как представитель закона.
Мичман Казимиров сел. Прокурор заметил, что у мичмана кадык под кожей судорожно ходит, как будто человек испытывает томительную жажду.
Он подвинул Казимирову стоявший на столе графин.
— Выпейте, мичман. Не волнуйтесь. Я вас слушаю.
Но Казимиров отодвинул графин. Быстро, путаясь в словах, взволнованно и непоследовательно, он стал рассказывать историю Шуляка.
— Господин полковник, затребуйте дело. Это шемякин суд, бессмыслица, варварский произвол. Нельзя откладывать ни минуты. Час тому назад по приказанию командира транспорта Шуляк передан в распоряжение командира канонерской лодки «Черноморец» для приведения в исполнение приговора. Он еще не вполне пришел в сознание, его спускали на шлюпку под руки. Это неслыханное дело, господин полковник.
Мичман Казимиров все больше волновался. У него дрожали губы и пальцы, блуждали замутневшие, смертные какие-то глаза. И чем больше становилось волнение мичмана, тем большее спокойствие обретал прокурор.
Явный маньяк! Неврастеник и слюнтяй! Вот такие в панике запирались по каютам и просили прощения у матросов на «Потемкине», «Георгии Победоносце», «Очакове», позоря звание офицера и честь мундира.
Прокурор покосился на свое плечо с широкой полосой новенького погона.
— По-моему, вы чрезмерно и безосновательно волнуетесь, мичман. Суд особой комиссии состоялся, как явствует из вашего рассказа, на законных основаниях, согласно приказу командира, и приговор вынесен в соответствии со статьями закона. В общем, совершенно обыкновенное дело, и я не понимаю…
— Какой это суд, — перебил мичман Казимиров, — человек обречен на смерть большинством одного голоса. Чьего голоса, господин полковник? Жалкого и подлого труса.
— Я бы просил вас, мичман, в моем присутствии избегать таких характеристик ваших сослуживцев.
— Хорошо! Не в этом дело, — ответил Казимиров, — главное, не допустить убийства человека.
Прокурор поднялся. Нет, решительно этот мальчишка не понимает, что говорит.
— Позвольте, мичман, — прокурор возмущенно развел руками, — вы должны выбирать выражения. Исполнение законного приговора суда, вынесенного офицерами флота, на основании закона, вы называете убийством. Что это за терминология? Это хорошо для какого-нибудь красного, для студентишки или жида. И в чем, в конце концов, дело? Приговорили матроса к расстрелу? Поделом! Нужно когда-нибудь покончить с крамолой и разнузданностью в армии и особенно на кораблях. Если мы их не успокоим — они успокоят нас.
— Лучше пусть они, — сказал Казимиров, — они, по крайней мере, не ведают, что творят, а мы культурные люди… Во всяком случае, называем себя культурными и считаемся солью земли. Я предпочитаю, чтобы меня убили, чем убивать людей, которые не могут…
— Это дело вашего личного вкуса, мичман, — перебил прокурор, начиная сердиться, — я предпочитаю жить уже по одному тому, что я должен выполнять свой долг перед родиной. И не считаю возможным разводить трагедию из-за того, что одним матросом станет меньше на свете. Чего вы, наконец, от меня хотите?
