Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек
. . . . .
И все-таки я не жаловался. В пределах возможного я был вполне доволен своей судьбой. Единственное, что меня беспокоило, — это мама и Ляля, их положение в Ленинграде. Из Москвы мне удалось послать им несколько продовольственных посылок, теперь этой возможности у меня не стало.
. . . . .
Вот сделанные на клочках бумаги, на папиросных пачках, на конвертах, даже на спичечных коробках записи тех дней…
. . . . .
Цитата из «Инж П39»:
«Фортификация — сумма военно-инженерных работ, направленных к укреплению местности с целью облегчения ведения на ней боя собственным войскам и затруднения его для противника».
Такую тарабарщину мы зубрили. К укреплению… облегчения ведения… и затруднения…
. . . . .
Командир роты на каждом шагу:
— Эх вы, ёха-маха!
— Товарищ капитан, а что это такое ёха-маха?
— А это такое цензурное ругательство.
. . . . .
Воинскую строевую команду «Отставить!» употребляют и в быту, и на лекциях, когда преподаватель ошибся.
— Нале-е… Отставить! Напра… во!
На лекции по фортификации:
— Таким образом, глубина указанного окопа… Отставить! Глубина указанной траншеи составляет один и пять десятых метра.
. . . . .
Старшина Ведерников в 1920–1921 годах проходил учебу в Петроградском военно-инженерном училище (в Инженерном замке, там, где когда-то в Кондукторских классах учился Достоевский). В те годы курсанты, выходя на первомайский или октябрьский парад, надевали кивера, ментики и прочее, оставшееся в цейхгаузе училища. Жизнь была, по словам Ведерникова, роскошная. Кормили гусятиной, носили хромовые сапоги с кокардами на голенищах.
. . . . .
По пути к «месту следования». Батальон стоит на отдыхе в каком-то маленьком поселке. У барака на приступочке сидят девочки лет по 7–8, и одна из них тоненьким голосом поет:
Милый едет на машине,
А я еду на другой.
Милый машет мне пилоткой,
А я лентой голубой.
. . . . .
Таня Мохова — наша «докторша», медсестра и санинструктор. Маленькая, выгорелая, застенчивая, сердитая, грубовато-кокетливая. На боку тяжелая парусиновая сумка с красным крестом. В ней — и аптека, и больница, и вся санчасть наша: градусник, ножницы, реванол, бинты, гигроскопическая стерильная вата, йод, коллодий…
. . . . .
Я работал в поле, в дождливый день. На пару с другим курсантом рубил дерн.
Прибегает какой-то парень.
— Пантелеев, там вам телеграмма!
Конечно, я разволновался. От кого и по какому поводу могла быть телеграмма? Из Ленинграда?
Телеграмма оказалась не мне, а по поводу меня:
«Интенданта третьего ранга Пантелеева отозвать в Москву в распоряжение отдела кадров Наркомата обороны».
По батальону поползли фантастические слухи. В тот же день я встретил Петухова, бывшего милиционера.
— Правда? — спросил он, почему-то вытягиваясь в струнку.
— Что правда?
— Что вас вызывают в Москву и производят в генерал-майоры?
— Кажется, в маршалы, — сказал я.
Легенда эта кружилась вокруг меня и кружила головы моих товарищей все дни, пока я собирался к отъезду.
Скажу честно — я не очень хотел ехать. Было предчувствие, что в батальон я не вернусь…
Прибыв в Москву, в отдел кадров, узнал, что отзываюсь из армии в Военный отдел ЦК ВЛКСМ. «Повоевал» недолго.
За ЦК ВЛКСМ я и числюсь. Именно по наряду ЦК я и устроился в этой старой гостинице, носящей имя острова, на котором она стоит: Балчугом называется местность между Москвой-рекой и Яузой.
. . . . .
Получил первое серьезное задание: написать очерк для «Комсомольской правды» о Герое Советского Союза Александре Матросове. Работал с интересом. Матросов — бывший беспризорный, у него трудная судьба.
Работаю я здесь, в «Балчуге», в общем номере. Номер большой, светлый, днем здесь никого нет.
. . . . .
В бюро пропусков ЦК ВЛСКМ. Сидят в ожидании вызова девушки, приехавшие главным образом с «периферии». Входит еще одна.
— Девушки, скажите, высокенькая такая девочка в беж платье не была, с косичками?
— С косичками? Нет, не была.
. . . . .
Трамвай проходит мимо городского сада. На скамейках сидят женщины — с детьми и без детей. Мальчик в трамвае смотрит в окно.
— Бабушка, а почему одни только тетеньки сидят?
— Тетеньки почему одни? А дяденьки, милый, все на фронте.
. . . . .
В столовой разговорился с девушкой, ленинградкой, только что кончившей школу и приехавшей в Москву поступать в вуз. Училась в деревенской школе на Урале.
— Мы, эвакуированные, или выковыренные, как нас называли, садились всегда за отдельные парты.
. . . . .
Хочет поступать в Институт внешней торговли. Спрашиваю, что же ее привлекает в этой внешней торговле?
— Ну, в смысле возможностей и перспектив.
— Какие же возможности? Материальные?
— Ну, конечно. Разве можно о каких-нибудь других думать в наше время?!
«Наше время!» Нет, милая моя, это ваше время, и вы отвечаете за него. Не сказал ей, ибо не поймет ни черта.
. . . . .
Добродушная девушка в учреждении:
— Ну, что ж, зайдите во вторничек, мы это сделаем.
. . . . .
На рынке. Женщина, покупая американское масло:
— Думаете — заграничное, так уж и хорошее? У них тоже масло из сои делают. Англичанки и американки потому и худые такие, что одну сою едят.
. . . . .
В парикмахерскую приходит нищий старик на деревянной ноге. Швейцариха гонит его. Старик, сдерживая ярость:
— Прогнать-то, гражданочка, легче, чем подать.
— Иди, иди.
— Я говорю — прогнать легче, чем подать. В дверях, грозит пальцем. — Смотри, чтоб и с тобой такая картина не случилась!..
1944
Уже два месяца работаю литературным редактором журнала «Дружные ребята». Снимаю проходную комнату на Плющихе, живу за ситцевой занавеской. Мимо меня по многу раз в день проходят старики хозяева, бегает, смеется и кричит шумная девочка Тамарочка. И все-таки работаю.
. . . . .
Хожу в шинели. С голубыми летчицкими погонами. На погонах четыре звездочки. Поблескивали. Теперь уже не блестят.
В военном билете у меня сказано: интендант третьего ранга… Правда, сказано еще и другое: запаса.
Но очень уж не хотелось ходить без погон и без звездочек.
Третьего дня иду своим четким офицерским шагом к Петровке мимо Малого театра. Там какой-то ремонт, здание театра отгорожено от мостовой дощатым забором. Еще издали вижу, как из ворот навстречу мне выходит пожилой полковник, манит меня пальчиком. На рукаве у полковника красная повязка.
Подхожу, козыряю.
— Ваши документы, товарищ капитан.
Достаю военный билет. Он, поплевав на палец, листает его.
— Так. А ну зайдем сюда.
Захожу в эти широкие ворота, за дощатый забор.
— Присаживайтесь, — говорит полковник и любезно указывает на припорошенные опилками козлы. А сам достает из кармана добротный перочинный ножик, открывает его и начинает спарывать мои ненаглядные голубые погончики. Я бормочу что-то невнятное. Он усмехается.
— Да-авно этим не занимался, — говорит он.
— А занимались все-таки?
— У беляков — да, снимал, приходилось. И с своей гимнастерки сдирал — в восемнадцатом.
Срезал, положил один погон на другой, подровнял, протянул мне:
— Возьмите на память.
. . . . .
Ваганьковское кладбище. Надпись на кресте:
Тамара Михайловна
СТЕПАНОВА
род. 1 октября 1884 года
сконч. 9 октября 1904 г.
Как хороши, как свежи были розы!
. . . . .
Больную Тамарочку бабушка кормит супом. У Тамарочки свинка. Слышу ее капризный плаксивый голос:
— Горько!
Бабушка (с сильным акцентом). Горка? Что ты хочешь сказать? Гора? Или по вкусу?
— Какая гора?!! Конечно, по вкусу!
. . . . .
Зима 1944 г. Поезд «Ленинград-Москва» стоит на маленьком полустанке под Будогощью. Снег. Тишина. Почти вплотную к железной дороге лес. Пахнет сосной и солнцем, совсем по-весеннему.
На перроне молодой флотский командир:
— Что такое? Куда же зима по всему Советскому Союзу девалась? На фронте был, думал, она в тыл, в отпуск, уехала. Еду в тыл — и тут ничего похожего.
. . . . .
Тот же морячок-лейтенант (орден Отечественной войны и четыре медали на синем помятом кителе, из-под расстегнутого стоячего воротника — серый свитер) расхаживает по платформе, заговаривает со всеми, кто подвернется под руку. Не пьян, а просто необыкновенно общителен, разговорчив.
Кто-то при нем окликнул толстую проводницу:
— Эй, девочка!
Лейтенант. Ничего себе девочка! Знаете, про таких «девочек» говорят: еще не было Евы и Адама, а она уже была дама.
И перебивая себя, как бы опасаясь, что его не дослушают:
