Анатолий Голубев - Мир без милосердия
Роже тогда смотрел на Мишеля и думал:
«А о нас пишут как о людях, не знающих, что такое сомнение. Дескать, железные рыцари железного коня. А мы? Порой беззащитнее цыпленка. О нас говорят, что можем гоняться где угодно и как угодно. А мы на нет сводим трехмесячный труд по причине обыкновенного геморроя. Как-то шел «Тур де Франс», с больной ногой держался на одиннадцатом месте и тоже вдруг вылетел из гонки. И потому хорошо понимаю состояние Мишеля».
«Я не помню, как попал в госпиталь, — рассказывал Мишель, — все двигалось вокруг будто в тумане. Сестра из «Аспро» говорила, что я плакал. Наверно, мне было бы стыдно, если бы я помнил, что делал». — «Это были не слезы слабости, — успокоил Мишеля Роже. — Это были слезы огорчения, что не можешь продолжать борьбу, отдав ей столько ума и сил».
«Да, — думал Роже, ворочаясь с боку на бок, — Мишель буквально чуть не упал с седла. Он выглядел минимум на десять лет старше, чем вышел в то утро на старт. Где-то читал, что проводят испытания для спортсменок — действительно ли они женщины. Пожалуй, и для некоторых наших гонщиков не мешало бы провести проверку — уж больно они слабосильны... Мишель настоящий мужчина...»
Чтобы заставить себя заснуть и не думать о гонке, он прибегнул к проверенному способу — стал считать медленно, словно считал удары колокола, навевающего сон. Роже так и не ощутил границы между реальностью и сновидением — настолько представшие картины были четки и волновали.
Перед ним вдруг всплыло лицо Мишеля, извивавшегося в странном ритуальном танце. Он то танцевал, то пытался почему-то продолжать гонку. На бледном, мучного цвета лице кривилась извиняющаяся улыбка. Потом Роже увидел со стороны себя, и это его нисколько не удивило. Он услышал скрипучий голос невидимого собеседника: «В случае, если тебя, Крокодила, уличат в использовании допинга, то на первый раз дисквалифицируют на три месяца, а при повторении — пожизненно!» Слово «пожизненно» голос произнес нараспев и мерно, будто «аллилуйя». Потом Крокодил увидев себя стоящим перед судом. Беззвучно шепчет судья слова приговора. Но странно.
Роже знает содержание непроизносимой речи — два месяца тюрьмы. Его объяснения, что допинг принимают все, повисают радужным шаром. Чем больше он говорит, тем больше цветастых шаров плывет по залу суда.
«Да, — вторит бормотанью судьи голос, — допинги принимают все, но попался ты. И ты ответишь за свою нерасторопность тюрьмой. Ты, гонщик, всегда идешь на грани смерти и тюрьмы».
Роже протягивает руку, чтобы остановить беззвучное бормотанье судьи, но и судья, и весь зал вдруг исчезают, словно растворяются в воздухе, и рука Крокодила оказывается в руке президента Франции. Он вручает Роже почему-то главный орден соседнего государства — Серебряный Лаурелов лист. Роже не успевает ничего предпринять, как видит перед собой лицо Тома Тейлора и говорит:
«Это был ужасный этап, Том. Ты слышишь, Том? Это я говорю с тобой, но ты не отвечаешь! Лежишь уже там, где мы, живые, только бываем мыслями — тревожными и неясными. Смотри, Том, этот журнал посвящен твоей смерти! Красивой смерти! Видишь, они уже ищут, кто займет твое место. Чудаки! Словно кто-то в мире может занять твое место!»
Том не слушал — он стоял у какой-то серой, уходящей в небо стены и манил рукой: «Иди ко мне, иди!» Роже шагнул к нему и не почувствовал земли под собой, будто велосипед сорвался с обрыва. Он закричал...
Последние звуки Крокодил воспринял уже не во сне. От испуга он как бы проглотил конец крика и затих под одеялом, ожидая, что кто-то услышал его.
Но гонка спала мертвецким сном.
XII глава
ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ
После тревожной ночи утро принесло новый сюрприз: еще двоих швейцарцев дисквалифицировали за допинг. Это уже был своего рода вызов гонке, и оргкомитет вызов принял: на сегодняшнем этапе в «поезде» пойдет на одну команду меньше.
Странное дело, отсутствие лишнего соперника, кажется, должно радовать, но сообщение о снятии швейцарцев повергло гонку в уныние. И процедура вручения маек перед стартом, и сам старт напоминали скорее похоронную процессию, чем торжественную церемонию. Дисквалификация швейцарцев больнее всего ударила по французской команде. Дело в том, что швейцарцы, лишившись еще двоих гонщиков и проиграв в общем зачете командой почти восемнадцать минут — третий зачетный гонщик, слабенький парнишка-новичок, едва уложился в жесткий лимит времени, — выбыли из борьбы за командный приз. Раньше всех об этом смекнул Жаки. Вчера вечером он договорился через швейцарского механика, что обе команды будут работать заодно. Теперь дипломатическая миссия Макаки теряла всякий смысл.
Это был черный день Жаки. Мало того что вчера из него не получилось Талейрана, из него сегодня получался плохой механик: на первом же подъеме у Роже сломалась машина. Именно машина, а не какая-то ее часть. Странно потянуло заднее колесо, и начали хандрить тормоза. Роже перетрусил и благодарил бога, что почувствовал неполадки тормозов до того, как пришли в большие горы. Ему подали чужую машину. Она была не по росту маленькой, и Роже сидел скособочившись, безнадежно пытаясь устроить на нее свое длинное, нескладное тело. Быстро начал уставать. Никак не удавалось наладить работу ног. Он начал отваливать в хвост «поезда». Прозевал серьезный отрыв и теперь шел в трехстах-четырехстах метрах во второй группе. Впереди — дюжина гонщиков, достаточно сильных, чтобы при желании развить успех и помахать белой ручкой остальным.
С Роже идет всякая мелкота. Пожалуй, со времени первого старта он не видел перед собой таких странных номеров. Впрочем, его спасение не в их мастерстве, а в их широких спинах, отсидевшись за которыми хотя бы полчасика и сменив машину, он покажет всем этим недоучкам, что такое Роже Дюваллон.
Прямо за собой Роже слышит урчание комиссарской машины. Натужный рев мотора невольно наводит на тревожную мысль о том, что будет, если он не достанет уходящих. Те, словно специально объединившись против лидера, вымещают свою злобу сладострастно, по-садистски. Бессилие сильного — самое лакомое блюдо для слабых. Они мстят за славу Роже, за его удачливость, его талант, за его богатство и независимость. Это их час, а не его. Он машет рукой Оскару. Тот подъезжает, весь зеленый от злости.
— Что с моей машиной?
— Будет готова через... — Оскар оборачивается к Жаки, но тот сам кричит из глубины кабины. — Через десять минут!
Роже в ярости трясет головой.
— За это время можно сделать новый велосипед!
— Все будет, все будет, — успокаивает Оскар.
— Прижмитесь ближе и прикройте от ветра — может, мне удастся переползти вперед.
— Но рядом судьи, — в растерянности говорит Оскар и испуганно смотрит в зеркало заднего вида, словно проверяя, не слышит ли комиссар их разговора.
Ивс слышит, но только вежливо улыбается. Он понимает, что это крик отчаяния загнанного животного, не способного избежать опасности, полагаясь только на собственные силы. Но комиссар тоже человек, и он говорит сквозь усилитель:
«Оскар, проходите вперед! Роже, не следует этого делать. Вы понимаете, почему не следует это делать!»
Он повторяет это многозначительно, намекая на представителя международного жюри — англичанина, сидящего в его машине. Англичанин сидит невозмутимо и в то же время напряженно на своем заднем сиденье и смотрит, как корчится в судорогах, словно на инквизиторском костре, лучший гонщик Франции.
«Врешь, старина, ты ведь никогда бы не простил себе такой слабости — не наказать подлость! Конечно, это подлость — униженно тянуться за машиной. Будь что будет! Надо терпеть. Сменят машину — и тогда посмотрим. Ты прав, старина комиссар! Все врут, что судьи беспристрастны. Этот англичанин, по крайней мере, вдвое горячей желает победы своему земляку, чем мне, именитому и удачливому французу!»
Роже делает рывок, превозмогая боль и усталость. Он почти достает отрыв. Метров сорок и не больше разделяет их. Еще одно усилие, и он зацепится за колесо последнего гонщика. И это все... Это отдых. Это возможность бороться дальше, что бы там его ни ждало. Но у него не хватает сил. Самой малости. Он вновь отлетает назад, И вновь повторяет атаку. Но так же безуспешно. И вот уже нет больше никакой надежды достать группу. Он не только это понимает теперь. Он смиряется с этой мыслью. И это самое страшное...
Когда наконец с помощью совершенно растерянного Макаки он снова сел на любимую машину, ему пришлось уже догонять и вторую группу. На это ушли остатки сил. Роже не думал что-то получить, он даже не думал о том, чтобы что-то не потерять, он думал, как бы не потерять все.
Перспектива казалась такой мрачной, что он вновь стал подумывать о сердце. У него было самое настоящее маниакальное представление о своем больном сердце. Когда он только начинал карьеру, это чувство росло вместе с его мастерством. Он жаловался на боли в сердце перед каждым стартом, перед каждой гонкой, в которой потом одерживал победы. Он жаловался товарищам по команде на боли в сердце во время долгого крутого подъема и сам удивлялся, когда уходил вперед. Жаловаться стало для него своеобразным допингом. Во время «Тур Ломбардии» он ушел вперед вместе с двадцатью другими гонщиками. И вдруг на минуту с четвертью остановился у обочины, схватившись рукой за сердце. И не двинулся, пока ему не показалось, что оно бьется нормально. Но затем бог покарал его. Он прокололся и взял колесо с машины, которая не была официальной «техничкой». Потом опять прокололся и сделал то же самое. За что был наказан — снят с гонки. Роже уселся тогда в машину весь в слезах, хотя, конечно, каждый понимал, что такой опытный гонщик, как Роже Дюваллон, не мог дважды взять помощь с чужой машины случайно. Он плакался долго. Может быть, и громкой кличкой Крокодил был обязан именно этому качеству своего характера. Он слишком явно лил слезы, которые оказывались крокодиловыми. Роже лез вперед и выигрывал.
