Валентин Овечкин - Собрание сочинений в 3 томах. Том 1
Так вот, говорил я с Пашей. «Как наладишь, говорит, мотор, да плуг настроишь хорошо, да погода хорошая и месяц светит — ездишь по степи, и не дремлется тебе, и чего-чего только не передумаешь за ночь. Вспомнишь, как мы жили до войны и где те наши люди теперь. Помечтаешь, какой станет жизнь опять лет через десять. О своих думаешь, не перестаешь. Должно быть, жив наш отец — сердцу весть подает, или это Наташка так тоскует о нас в Германии — все стоят перед глазами…»
По девять гектаров пашет в день. А трактор у нее как повозка у деда Фомки, что утильсырье у нас по селу заготовлял: передок с линейки, задок с брички. Сама рубила зубилом старые задние колеса с «ХТЗ», распускала их вдоль: делала из них уширители к своим ободьям, чтоб добавить силы трактору. Представляешь — разрубить такое железо по всей окружности обода! Сколько раз она себя молотком по пальцам стукнула! О ее выработке писала областная газета, и попал, вероятно, тот номер на фронт, — один гвардеец незнакомый прислал ей письмо, сам я читал его. Пишет: «Когда буду возвращаться домой, заеду к вам, Прасковья Федоровна, и отдам вам свой гвардейский значок — вы его заслужили вашей работой». Было это раньше?.. Это не повторение, нет. И горе, и кровь, и разруха, и — новые силы в народе поднимаются. Дураки фашисты! На что рассчитывали? Десять гитлеров не свернут народ с той дороги, на которую вывели его коммунисты. Бойцу ты правильно ответил, Микола. Эти новые силы нас далеко поведут вперед. И за границей больше друзей у нас стало, и дома теперь меньше будет таких, которые считали — «моя хата с краю». Всех взяло за живое. Один был в роду стахановец, а теперь и тетки, и дядьки, и племянники поднимутся за него…
…Петренко был агрономом. Может быть, поэтому, зная, сколько неиспользованных сил таится еще в земле и сколько «лишних» миллиардов людей способна она прокормить, он особенно остро чувствовал лживость фашистских воплей о тесноте мира… Гитлеровцам понадобилось «жизненное пространство»! Земля колхоза «Большевик», его колхоза, в котором он работал — три тысячи гектаров, — принадлежала когда-то помещику, одной семье. Этой землей завладели колхозники — триста семей. Ее хватило на всех, и хватит ее и через сто лет, и через двести, когда людей станет, может быть, вдвое, втрое больше. Земля способна давать тысячепудовые урожаи. Хлеборобы смогут сами создавать новые растения и управлять их ростом, не боясь стихий, как рабочий на заводе управляет ходом станка. Петренко знал, что так будет.
Если бы Петренко работал на опытной станции, он, может быть, всю свою жизнь посвятил бы выведению какого-нибудь небывалого, многолетнего, отрастающего от корня подсолнуха или гибрида картофеля с помидором, дающего плоды на корнях и на ботве.
Но он был агрономом-практиком. В его обязанности входило наведение порядка на всей колхозной площади посевов в три тысячи гектаров. Он контролировал глубину вспашки, чистил и проверял на всхожесть семена, разрабатывал посевные и уборочные планы бригад, уничтожал вредителей. И были у него выделенные из общих массивов небольшие участки, которыми он показывал колхозникам будущее изобилие. Ему не терпелось заглянуть вперед.
Вокруг Петренко объединялись все беспокойные, ищущие, смелые, не вполне удовлетворенные сегодняшним днем колхозники. Он продвигал на поля новые высокодоходные культуры, восставал против традиционного крестьянского зимнего ничегонеделания, придумывал, в каких подсобных отраслях можно использовать свободные рабочие руки.
Земли в колхозе было много, но даже гектар незасеянной площади выводил его из себя. Петренко разбивал с девчатами цветники на полевых бригадных таборах, сеял в междурядьях колхозного сада фацелию для пчел, заставлял колхозников брать из питомников молодые плодовые деревья и сажать их во дворах и на улицах перед хатами.
Он был агрономом до мозга костей, горячо любил колхозное дело и свою профессию и никогда не думал менять ее ни на что другое.
Петренко был лет на семь моложе Спивака по возрасту и по партийному стажу. В 1930 году он был еще комсомольцем и первые годы работал в колхозе рядовым ездовым. Колхоз и послал его на учебу в институт, с условием возвращения на работу домой. Из колхоза он ушел перед самой войной, в начале сорок первого года, с большой неохотой.
Выдвинул его на должность старшего агронома райземотдела тот же Сердюк, секретарь райкома, который незадолго перед тем взял к себе на работу в райком и бывшего парторга колхоза «Большевик» Спивака.
Здесь Петренко не много успел сделать: познакомился лишь с колхозами района, в которых ему не приходилось бывать раньше, провел одну посевную кампанию в новой должности и добился решения о строительстве большого межколхозного оросительного канала.
В июне началась война. Пришлось переменить профессию…
Начинал Петренко воевать в должности старшины роты, в которой демобилизовался когда-то в мирное время, отслужив действительную, потом был командиром взвода, был аттестован младшим лейтенантом, после первого ранения получил роту и звание лейтенанта, после второго ранения и курсов — батальон и еще одну звездочку на погоны. С аттестациями ему не везло: то пропадали бесследно при выходе из окружения вместе со штабом, куда были посланы, то возвращались назад из-за какой-то небрежности писаря, оформлявшего документы, то сам он, по скромности, не напоминал начальству, что давно уже наступили законные сроки присвоения ему очередного звания. Даже не будучи особо одаренным стратегом, все-таки, по всем статьям, за три года войны до майора или подполковника он дослужиться мог и был бы, пожалуй, неплохим командиром полка — «писаря подвели».
Спивак и Петренко не все время находились вместе. На Сталинградском фронте они воевали в разных дивизиях, не зная ничего друг о друге, и встретились уже весною 1943 года в Донбассе, в резерве армии, оба после госпиталя, где и получили назначение, по совместной просьбе, в одну дивизию и в один полк.
Петренко был придирчивым и требовательным командиром. Он стал таким после первого же боя, когда увидел, что такое война и в чем заключается искусство вождения за собою в огонь и в воду людей, одетых в серые шинели. Чтобы удержать солдат перед идущими на окопы танками или поднять их в атаку под пулями, когда спасительные ложбинки притягивают к себе людей магнитом и нет, кажется, силы, способной оторвать их от земли, нужно, конечно, чтобы знали солдаты, что они защищают и ради чего ведется смертный бой, но не в меньшей мере нужна железная, вышколенная не одним и не двумя днями обучения и казарменной жизни дисциплина. Нужно чувство беспрекословного подчинения командиру поднять в солдате над инстинктом самосохранения и укрепить его так, чтобы оно стало вторым инстинктом, причем — сильнейшим.
Поняв всем сердцем, на опыте нескольких неудачных боев, значение для армии дисциплины, Петренко стал на каждом шагу «отрабатывать» ее в подразделениях, которыми приходилось ему командовать: в лагере и в походе, в бою и на отдыхе, днем и ночью. Он все видел и ничего не прощал: грязный котелок бойца, пришедшего к кухне за обедом, небрежную позу командира взвода при отдаче приказания, портянку, брошенную на столик в землянке рядом с хлебом, косо пришитый хлястик у шинели. Он не уставал делать замечания и выговоры, но делал их не нудно, не сквозь зубы, а с жаром, с чувством глубокой убежденности в том, что от правильно пришитого хлястика на шинели солдата зависит успех его подразделения в завтрашнем бою.
Строгий, неулыбчивый, он рассмеялся впервые с того дня, как начал воевать, подслушав однажды разговор двух молодых сержантов, командиров отделений (он командовал уже в то время ротой). Один сержант говорил другому:
— Так и глазастый же черт старший лейтенант! За двадцать метров ночью разглядел, что у Козлова пулемет в окопе неправильно установлен — без колышков. И муха не пролетит. Ну и человек! Вот от него, вероятно, жинка дома плакала! И в борщ к ней, должно быть, заглядывал, проверял, сколько картошек положила и по форме ли цибулю поджаривает. Понимаешь, Кузьменко, у меня такое ощущение: где бы я ни был, что бы ни делал, все мне кажется, будто комроты стоит где-то недалеко сзади и смотрит мне в спину.
Это было уже то, что и требовалось — инстинкт. Но Петренко рассмеялся не тому, что достиг цели. Он вспомнил дом и жену. Сержант ошибался. Никогда не заглядывал он в борщ к жене, не проверял ее домашних приходов-расходов и не присматривался к ее туалету. Наоборот, жена заставляла его бриться, повязывала ему галстук в праздничные дни, одергивала криво подпоясанную сорочку и вечно ругала за разбросанные по всем комнатам книги, окурки, пробирки с образцами семян и рыболовные и охотничьи снасти.
Солдаты-новички, попадая в батальон Петренко, не сразу оценивали по заслугам неяркую фигуру своего комбата. Сначала его только боялись за вечные его придирки. Если была возможность обогнуть стороной землянку комбата, солдаты делали лишних двести метров, лишь бы не попадаться ему на глаза… На самой чистой винтовке он находил пятна ржавчины, из-за неуклюжего поворота при отходе вызывал командира взвода и приказывал ему тут же, на командном пункте, провести строевые занятия с солдатом. Потом все начинали удивляться: когда же он сам спит и отдыхает, этот неугомонный старший лейтенант? Петренко любил удивить командиров рот и бойцов своей выносливостью и постоянной бдительностью, полагая, вполне резонно, что эти качества укрепляют авторитет командира в глазах подчиненных. В обороне не проходило ночи, чтобы он не позвонил лично раз десять во все роты, спрашивая обстановку, а днем те же связные, телефонисты и наблюдатели видели его в ротах на ногах, с утра до вечера меряющим глубину ходов сообщения, проверяющим сектора обстрела и установку оружия.
