Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
— Заходите, товарищи. Раздевайтесь…
Они вошли. Александр Григорьевич таким же точно образом, как и входную дверь, открыл большой несгораемый шкаф, снял с себя дубленку, повесил на одну из двух свободных вешалок. На третьем плечике висел мышиного цвета пиджак из чертовой кожи. Александр Григорьевич переоделся, облачился в домашнее.
— Сань, куда положить спецодежду?
— Сваливайте прямо в шкаф, — распорядился Александр Григорьевич.
Загремели каски, рядом торчком взгромоздились огнеупорные робы; кожаное пальто Антона Николаевича, будто тело повешенного, качнулось на вешалке рядом с дубленкой хозяина.
— Так-так-так… — очень почему-то довольный, плотоядно потирая руки с морозца, проговорил Александр Григорьевич, подходя к своему большому столу и нажимая какие-то кнопки. — Поставить что-нибудь?
— Поставь Челентано, Сань, — попросил Тоник. — Если, конечно, есть.
— У меня все есть.
— Ну и техника! Порка мадонна!
На Тонике был синий блейзер с золотыми пуговицами, и только теперь Антон Николаевич обратил внимание на отсутствие усов. Без них Тоник выглядел старше, благообразнее и как-то представительнее.
— Фирма?
— Система Соник-Панасоник, — сказал Александр Григорьевич. — Колонки Филлипс-Моррис.
— Сколько отдал?
Александр Григорьевич только рукой махнул и тяжело вздохнул. Мол, не спрашивай.
— Систему экстракласс сразу видно. Кхе-кхе!..
В черном велюровом пиджаке, в траурном обрамлении седины Платон обрел наконец вид настоящего писателя. Типичного представителя, так сказать.
С пристрастием специалиста Тоник изучал звукозаписывающую аппаратуру. Техника была, конечно, в большом порядке. Что и говорить. Импортная электроника Соника-Панасоника. Давняя, заветная мечта Тоника. Словом, фирма́!
Вволю налюбовавшись техникой, Тоник подходит к окну.
— Это что за улица, Сань?
Александр Григорьевич бросает равнодушный взгляд на муравьиную суету внизу.
— Кажется, Ракоци…
— Ракоци… Ракоци… — повторяет Тоник, что-то вспоминая. — Айн момент, стронцо!
Жестом заправского иллюзиониста он выхватывает из внутреннего кармана блейзера сложенную в несколько раз карту Славы Бандуилова, раскладывает, расстилает ее на столе, расправляет, разглаживает, ведет пальцем сверху вниз и слева направо.
— Ракоци… Вот!.. Тут площадь должна быть рядом.
— Какая площадь? — спрашивает Антон Николаевич и тоже вглядывается в окно. С удивлением обнаруживает, что там давно день, а не ночь.
— Ну, эта… Вёрёшмарти… Тут рядом девушка одна живет. Переводчица. Я приглашу ее. А, Сань?
— Ну конечно, Тоник. Приводи, кого хочешь. — Александр Григорьевич отодвигает белый манжет, смотрит на часы. — Если у кого еще какие дела, то пожалуйста… Еще есть время.
— Разве Ирэн опять приехала? — спрашивает Антон Николаевич.
— Куда?
— Ну… сюда, к нам…
— Она и не уезжала.
— Ничего не понимаю! — Антон Николаевич зажмуривается, мотает головой. — Мы где находимся?
— У Сани в гостях, каццо.
— Да что ты, Антон? Что с тобой? Не выспался? Мы в гостях у Александра Григорьевича. Ты разве не понял? Кхе!..
— Что-то вы меня совсем запутали. В каком городе?
— В Будапеште. Где же еще? Кхе!
— На улице Ракоци, каццо!
Антон Николаевич снова смотрит в окно. Сквозь затемненные фотохромные стекла виднеется купол Парламента. Сквозь затемненные коричневые стекла отчетливо видно широкое русло Дуная.
— Это что, отель «Хилтон»?
— Какой же «Хилтон» на Ракоци? Кхе!
— Ты вообще плохо ориентируешься…
— Антон Николаевич прав. Отчасти и «Хилтон». Почему бы нет? «Хилтон» тоже, — спешит вмешаться Александр Григорьевич, удерживая гостей от бесплодного спора.
— Сань, не темни. Это же номер «люкс» в гостинице «Астория». Если только мы действительно находимся на Ракоци.
— «Люкс», разумеется, «люкс», — весело соглашается Александр Григорьевич.
— Кстати. Я хотел спросить. Ты такого стронцо — Белу Будаи — знаешь?
— Белу Будаи?.. — Александр Григорьевич задумался лишь на мгновение. — Как же, знаю. И Буду Белаи. И Белу Будаи. И всех остальных.
— Чего он вяжется, Сань? Сосиску ему в рот! Отдельный номер не дал… Нахамил… Теперь хрен меня вместе с Ирэн назад в номер пустит… Ты бы распорядился там…
Александр Григорьевич порылся в ящике, извлек карточку со множеством мелких дырочек по краям, вложил ее в щель своей электронной импортной системы Соник-Тоник-Панасоник, нажал несколько черных кнопок. Внутри защелкало, заверещало, прокрутилось, и карточку вытолкнуло обратно, точно пробитый кассовый чек.
— Ладно, давай проверим. Твой год, месяц и день рождения?
— Ты чё это, каццо?
— Родился в Астрахани. Так?
— Ну так, — подтвердил Тоник, несколько обескураженный, однако, столь широкой осведомленностью нового своего приятеля.
— Тогда все правильно. Бела Будаи…
— Чё правильно? Чё правильно, Сань? Он же первый начал. Я к нему как к человеку…
Мигали лампочки на пульте. Слева направо медленно перетекала магнитофонная лента, хотя никакой музыки, никакого Челентано не было.
— Слышь, а нельзя его как-нибудь унасекомить?.. До первой кровянки, а? Чтобы в следующий раз, стронцо, не лез…
— Попроси Платона Николаевича. Пусть он в каком-нибудь своем романе изобразит этого твоего Белу. И там с ним что-нибудь этакое случится…
— В романе неинтересно, — разочарованно заметил Тоник.
— Самый надежный способ воздействия на реальную жизнь. Проверенный. Наряду с argumenta ad risum[57], — сказал Александр Григорьевич, обращая эти исполненные лукавства последние слова исключительно к доктору Кустову. — Верно? — обратился он снова к писателю.
— Кхе!
— Не случайно же некоторые народы издревле запрещали изображать смертных.
— Почему? — спросил Тоник.
— Ну почему… Изображали, бывало, какого-нибудь здорового, богатого и важного, а он через какое-то время…
— Кхе!.. Видишь ли, Тоник… Действительно, здесь есть определенный резон…
— Вполне определенный, — горячо поддержал писателя Александр Григорьевич. — То есть определеннее просто не бывает. И опирается этот резон, между прочим, на строго научные знания. На наши представления о передаче энергии, ее перекачке… Вы согласны со мной, Антон Николаевич? Ведь это только невежды считают, что сглаз — пустое суеверие…
— Я сам знаю несколько трагических случаев. На собственном опыте. Кхе!.. Разумеется, не нарочно… Без всякого умысла… Кхе! Изобразил тут как-то тоже одного преуспевающего человека… Все у него было… кхе!.. «Мерседес» белый. «Мерседес» черный. Жена красавица. Красавица любовница… Словом, как в плохих романах… А мне, видишь ли, не хотелось писать плохого романа…
— И что? — не понял Тоник.
— Ну и… Кхе!..
— В каком смысле?
— В таком, что дети сиротами остались… Целый год потом к письменному столу не мог подойти… Кхе!.. Зарекся… С тех пор — никаких литературных описаний несчастий… смертей… болезней… разоблачений…
— Не, — сказал Тоник. — Так, конечно, не надо. Ты только напиши: мол, Беле Будаи набили морду. За Тоника. Мол, ва фан куло, стронцо! И все. Пускай живет себе — хрен с ним…
Александр Григорьевич делал вид, что внимательно слушает всю эту болтовню, даже сам принимает живое участие в разговоре, а сам все косил глаз то на истаивающую магнитофонную ленту, то на мигающие лампочки, а в сложной электронной системе тем временем происходили какие-то невидимые изменения: что-то там жалобно урчало и попискивало.
— Ладно, мужики, я пошел. Некогда мне тут с вами ляля́ разводить. Деньжат кто подкинет?
— Я ведь тебе уже давал. Кхе!
— Сколько ты мне дал, каццо? Какую-то жалкую сотню.
Антон Николаевич отвернулся к окну, снова чем-то заинтересовавшись.
— Лично у меня — ни гроша. — Александр Григорьевич выразительно похлопал по карманам своего рабочего пиджака. — Строжайше запрещено. Продаем и покупаем только за безналичный расчет.
— Ну и стронци вы все! Ну и жмоты. Я кубик хочу купить. Что, не дадите?..
Антон Николаевич подошел к открытому несгораемому шкафу, достал из кармана кожаного своего пальто какой-то жесткий предмет, туго завернутый в фирменную бумагу и заклеенный в двух местах липкой лентой.
— Держи.
— Чего?
— Разверни.
— Кубик?
— Кубик.
— Мне? — не поверил Тоник. — Ну, стронцо, ты человек!.. Ну, стронцо… — забормотал он, чуть не прослезившись от радости. — Каццо!.. Вот это да… Порка мадонна!.. Ты честно?
