Антонина Коптяева - Дерзание
32
Иван Иванович встряхнулся, увидел напряженное лицо Наташи, вспомнил о придуманном ею для себя испытании и поискал взглядом скрипку. Острая тревога овладела им: не сможет Наташа, растеряется сразу и опять все забудет.
Наконец ему предоставили слово. Он никогда не злоупотреблял вниманием слушателей и, заранее продумав свое выступление, говорил точно и кратко, лишь изредка посматривая в конспект. Рассказывал и о Юр-гезове — больном с «маятником». Эта операция, при всей ее сложности, прошла успешно: хирургам удалось войти в мозговой желудочек и вынуть пулю, висевшую там на тонкой ножке из оболочки.
Юргезов сегодня тоже будет показан на конференции. Это редкостнейшая операция, но за Юргезова Иван Иванович сейчас не волновался: у него не было такого тяжелого состояния, как у Наташи.
Закончив сообщение, хирург сошел с кафедры, взял под руку Наташу, пугливо поднявшуюся ему навстречу, и вывел ее на возвышение перед слушателями.
Она стояла перед ними молча, но растерянность ее быстро исчезла: врачи и студенты, сидевшие здесь, осматривали ее сотни раз за полгода пребывания в клинике. Правда, был за это время и такой период, когда она как будто не существовала на свете. Может, и лучше, что больные не помнят себя в таком жалком состоянии. Но врачи-то помнят… Краска стыда слабо обожгла щеки Наташи. Но кто же виноват, раз так получилось! Наташа взглянула на Софью Шефер, на профессора Аржанова — отчего он такой угрюмый?! Сейчас она должна сыграть для них. В первую очередь для них: они поставили ее на ноги. Может быть, плохо у нее получится. Но одно желание подержать в руках скрипку — уже головокружительный взлет после такой тяжкой болезни.
— Дайте мне… — она протянула руку к Ивану Ивановичу, и рука задрожала, — скрипку! — еле слышно договорила Наташа.
Он медленно поднялся и тоже вздрагивавшими пальцами достал инструмент из футляра, лежавшего на столе и прикрытого газетой.
— Это очень серьезное испытание, — сказал он, обращаясь к аудитории. — Я не хотел его делать, но больная настаивает… Ну что ж, пусть попробует.
Наташа взяла скрипку, нежно погладила ее, с неожиданной радостью ощутила подбородком прикосновение прохладного и гладкого дерева. Ель… Скоро будет рядом сибирская тайга, могучие красавицы ели, запорошенные сейчас снегом. Возле маленького домика Коробовых тоже растут елки… Как хорошо пахнут они ранней весной, когда сыреют снега и ослепительно голубеет небо, или в новогодний вечер, радуя глаза детей богатым убором!
Наташа глубоко вздохнула — теперь воздух не был отравлен запахами, порожденными галлюцинацией, — и провела смычком по струнам, пробуя и вслушиваясь в певучий звук. По аудитории прошел неясный шелест удивления и смолк: все ждали…
Иван Иванович увидел расширенные глаза Софьи Шефер, и ему стало по-настоящему страшно. Он облокотился на стол, будто читая что-то, прикрылся козырьком ладони.
— Я сыграю канцонетту из скрипичного концерта Чайковского, — сказала Наташа.
— Наташенька, лучше что-нибудь попроще, — попросила Софья Шефер почти заискивающе.
— Нет, я сыграю то, что мне нравится, — упрямо ответила Наташа.
Однако легкое онемение еще владело ее пальцами, руки дрожали, и смычок, коснувшись струн, оказался непослушным: визгливые, фальшивые звуки резанули слух. Наташа не опустила смычка, но получалось все хуже и нестройнее…
Иван Иванович, страдая за нее, взглянул из-под руки на аудиторию. Он увидел студентов. Они так и тянулись к кафедре, сочувствуя Наташе, похожей в этот момент со своей нелепой стрижкой на безумного юношу-музыканта. Студенты хотели, чтобы она обязательно сыграла. В дальнем углу сидел Платон Логунов и, недоуменно, болезненно хмуря брови, смотрел на жену друга. «Зачем вы ее мучаете здесь? — наверно, думал он. — Человеку надо отдохнуть, собраться с силами, а вы его вытащили на эстраду!»
Потом Иван Иванович увидел Алешу Фирсова, вскочившего с места. Подросток хотел подойти к кафедре, его удержали соседи. И усмешки в зале тоже увидел профессор Аржанов. Его мало утешила мысль, что они относятся не к Наташе, а к нему, хотя он и не собирался блеснуть возрожденными способностями больной к музыке.
«Что, если бы эти усмешки увидела Варя? — промелькнула мысль, уже не обжигавшая болью. — Ведь она… Нет, Варя не была бы заодно с моими врагами, а рвалась бы душой к Наташе, как Алеша и студенты, ведь она восставала, желая добра нам обоим. Бедная Наташа, зачем она мучает и себя и нас? Неужели не сознает этого?»
Иван Иванович уже хотел встать, но Наташа сама вспыхнула от неудачи так, что порозовела кожа на ее недавно бритой щетинистой голове. Она не смутилась, нет, а рассердилась на себя, на свои только теперь точно оттаявшие пальцы.
Звонкий голос скрипки перестал вздрагивать и прерываться. Мелодия окрепла, зазвучала задушевно, сильно, нежно, и словно свежим ветром повеяло в зал с раздолья полей. Зашелестела листва на деревьях, сверкнула живой улыбкой разбуженная вода, и все задумалось снова: и природа и человек. Какое глубокое раздумье! Как горячо бьется сердце от ощущения полноты жизни! Какое кипение чувств, когда рождается мечта о счастье и вера в то, что оно будет, вера в благородство и чистоту человека, в его высокие стремления и свершения.
Иван Иванович слушал и думал об Ольге. О своих надеждах на создание хорошей счастливой семьи. Не сбылось, ну что же?! Зато Наташа воскресла, и эта музыка — о ее счастье, о ее будущей умной и прекрасной жизни. Ради одного этого стоит ему жить!
Ведь игра Наташи — песня и его мастерству и мужеству, его самоотверженному труду хирурга.
Он взглянул из-под ладони на свою бывшую больную… Одухотворенное лицо ее было прекрасно. Похоже, она никого не замечала вокруг, целиком отдаваясь мелодии, вкладывая в нее всю душу. Только она и скрипка… Как твердо ведет смычок рука, еще недавно похожая на вялую водоросль, и струны звучат все напевнее, и все ярче пробивается в чертах Наташи мягкий отсвет внутренней собранности, радостной уверенности в своих силах.
В аудитории уже никто не усмехался: всех покорила задушевная игра человека, возвращенного к жизни. И чем дольше играла Наташа, тем сильнее охватывало волнение врачей и студентов, сидевших в зале. Такой они еще не знали Наташу Коробову. Была сначала тяжело больная, потом она утратила всякое подобие разумного существа, и вот чудесное возрождение…
Наташа опустила смычок и с минуту постояла как бы в задумчивости, наклонив голову и держа в руке умолкшую скрипку.
— Кто она? Музыкантша? — спросил один из студентов.
— Нет. Учительница, — ответил другой.
Иван Иванович обернулся и снова увидел сиявшего теперь Логунова и Алешу Фирсова… Подросток стоял, подавшись вперед, и, точно завороженный, смотрел на Наташу. О чем он думал?
Аржанов еще раз взглянул на мальчика и представил себе Ларису и ее страдания. Однокрылая птица! Ведь это она сказала такие слова… И вдруг мелодия, которую играла Наташа, зазвучала и в его душе надеждой на счастье. Еще много хороших лет впереди у него и у Ларисы, и они любят друг друга. Что помешает им встретиться для того, чтобы уже никогда не разлучаться? У них еще могут быть дети. Как будет он беречь свою запоздалую радость!
«А Лариса? Захочет ли она пойти со мной? Может быть, ей совсем и не нужно такого счастья!»
Иван Иванович попытался усмехнуться, но иронии не получилось. Умом он хотел бы продлить отчужденность от того, что опять могло выбить его из колеи, а сердце радовалось и говорило свое: надо жить полной, гармонической жизнью, и тогда все будет прекрасно, как эта песня о возрождении Наташи.
33
— Зачем я сюда приехала? — прошептала Варя, стоя на крыльце деревянного дома и оглядывая сверху долину прииска.
Вначале все здесь понравилось ей, так напоминал этот сибирский прииск далекую, милую Каменушку. Потом она присмотрелась внимательнее, и оказалось, что горы не те: здесь они покрыты лесом сплошь и нет голокаменистых вершин, как на северо-востоке. И лес не тот: масса елей, сосен, кедров. Кругом вечнозеленые хвойники, как на Олекме, во времена ее детства в южной Якутии. И Платон Логунов не тот, каким он был на Каменушке, или на фронте и даже недавно в Москве. Вот это-то последнее обстоятельство больше всего волновало Варю. Странно, она никак не ожидала, что охлаждение Платона может так сильно задеть ее. Не просто женское тщеславие задето, а гордость человека, привыкшего идти к намеченной цели прямым путем: ведь она уже готова была ответить взаимностью на горячее чувство Платона, и вдруг он остыл… При одной мысли об этом краска стыда заливала лицо Вари, а сердце щемило от сожалений о… своей легковерности.
— Зачем я позволила уговорить себя?! — негодующе вопрошала она новые для нее горы, далекие и близкие в чистом таежном воздухе. — Провести свой первый отпуск в Сибири?.. Чепуха! Сопровождать в далекий путь Наташу?.. Но я не терапевт, не невропатолог, а глазной врач, хотя, конечно, со мной ей было спокойнее ехать. Мишутка не хотел расставаться с Платоном?.. Кто придает столько значения детским прихотям и капризам?
