Сергей Буданцев - Саранча
— Ребята, надо ему внушить… пусть пойдет помирится со стариканом, — совещались трое его приятелей по группе.
Но ни один так и не решился обмолвиться с Виктором хоть словом об отце. И они уехали. Прошло два года.
Внешне спокойно и размеренно проводил свою жизнь Василий Васильевич Макаров. Отчетливо работал, был по-прежнему фанатиком помидоров и фруктовых соков, так же утром и на сон грядущий купался, невзирая на погоду, в Черном море.
О сыне, казалось, даже не вспоминал. Когда однажды словоохотливая старушка соседка заговорила о том, какой Витечка был милый мальчик, Василий Васильевич так взглянул на нее и так зашипел: «А меня не интересует, какой это был мальчик!»— что старушка едва не расплакалась и долго избегала с ним встреч.
И все же он ревниво следил за жизненным путем сына. Какие-то сведения к нему просачивались, а тут еще завелась оживленная переписка с дочерью, и он искусно выведывал у нее содержание писем Виктора. Было известно, что сын распрощался с медицинским факультетом, работая по-прежнему в кинохронике, состоит заочником какого-то индустриального техникума, учится лётному делу без отрыва от производства, хороший парашютист.
Василий Васильевич принялся читать все, что находил, о лётном спорте, о планеризме и парашютистах, начал выписывать журналы и собирать вырезки из газет, становился сведущим в летном деле человеком, вживаясь в него силой воображения и знания. Ему приходилось проделывать работу, похожую на постоянные кропотливые усилия историка, восстанавливающего прошлое или по слишком раздробленным и мелким деталям археологии, или по слишком общим высказываниям летописей и документов. А между тем, если бы он захотел, ему ничего не стоило полетать самому. Но он почему-то воображал, что об этом надо кого-то усиленно просить или, еще хуже, объяснять, почему так интересуют его самолеты и прыжки в воздухе. Он приходил в холодную ярость при одной мысли о таком разговоре. Облекавшая его скорлупа затвердевала все крепче.
2В конце ноября Макаров получил письмо от сына. Хороший конверт, хорошая почтовая бумага, прекрасный почерк. В первую минуту Василий Васильевич не хотел распечатывать — и не выдержал. Мучая себя, он достал перочинный ножик и медленно, очень медленно подрезал конверт.
«По своему горю, которое я переживал после разрыва с тобой и которое не утишилось и не смягчилось до сих пор, — писал сын, — я могу представить, что испытал ты, дорогой папа, из-за моей глупости и нетактичности. Я был мальчишка. Прости меня».
Здесь отец снял очки и трубно высморкался.
Дальше Виктор сообщал, что, как способный парашютист и будущий летчик, находится под шефством воинской летной части, где его летчику, товарищу Моисеенко, и ему поручена начальником части ночная проверка места посадки в их городке. В ночь с 26-го на 27-е, между часом и двумя, он совершит экспериментальный прыжок с высоты двух тысяч восьмисот метров, с большой затяжкой, с задачей опуститься на поле, отмеченное кострами.
«Это мой четырнадцатый прыжок и серьезная проверка. Я очень хочу повидаться с тобой, милый папа, и если у тебя есть желание, то на поле тебя пропустят по прилагаемой записке».
Письмо пришло 26-го, и старик рассвирепел, — ведь оно могло опоздать.
«Обычная чистяковская халатность! Ни на какой аэродром я не пойду!» Весь день он провел в смятении. Почти не отвечал на вопросы или отвечал невпопад. Вечером, часу в десятом, спустился к пристани.
Было тихо, очень прохладно, моросил дождик. Огромный белый теплоход в напряженном сиянии своих огней стоял как видение, явившееся к этому тихому берегу из какого-то другого мира, из мира красивых, могучих машин, из мира богатых надежд, делового кипения.
Василий Васильевич погулял, как всегда, по пристани. Пассажиров было мало, гуляющих тоже. Теплоход грузил тюки с табаком и сухими фруктами, сгружал железные кровати и кондитерские изделия. Пахло рогожами и карамелью. Василий Васильевич поздоровался с капитаном, приветливым круглолицым человеком. Тот, как всегда, посетовал на плохую организацию погрузки.
— Всё молодежь, — сказал Василий Васильевич.
— Что ж молодежь? — возразил капитан. — Вы бы посмотрели в Новороссийске молодежные бригады… Красота! На складах порядочек, все сортировано…
— Как погода? — вдруг прервал его Макаров. — Тумана не предвидится?
— Будем иметь южнее, за Поти. А вам-то что?
Василий Васильевич ничего не ответил и ушел с пристани.
Медленным и крупным шагом четыре раза прошелся он по набережной, среди мерцавших фонарей и застывших деревьев. Купался он, по гигиеническим соображениям, всегда довольно далеко за городом, и когда теплоход дал второй гудок, направился к обычному месту купания. Все было рассчитано по минутам. Третий гудок, грозно и музыкально сотрясший пространство черной ночи, застал Василия Васильевича готовым раздеться.
Теплоход отваливал под музыку. Радио чрезвычайно усиливало звук.
Макаров стоял неподвижно у самой воды. Она была так же неподвижна, как и он. И весь мир природы, туманный и неподвижный, затаился и что-то слушал. Может, с таким же странным неудовольствием, как и сам Василий Васильевич, слушали эти веселые мотивы с теплохода… Теплоход виднелся уже расплывчато и отдаленно, лишь радужным блеском огней, а могучий голос какой-то гигантской женщины пел совсем рядом.
И Василий Васильевич почувствовал, что у него нет сил раздеться, лезть в густую предательскую воду, которая может сомкнуться и поглотить его, его тело, мысли, желание жить.
Но вот гигантский голос оборвался, как бы обрушился в полное безмолвие, холодное и сырое. Огни теплохода превратились в белую полоску, быстро таявшую в темноте. А над морем, так же безразлично и враждебно, как оно, лежала другая стихия, еще более капризная и злая, воздух.
Василий Васильевич холодными пальцами застегнул блузу, поднялся по скользким камешкам к дороге, повернул к городу, еле мерцавшему мирными огнями, и побежал. Да, он бежал — оступаясь, останавливаясь от одышки. Он знал, что ему надо делать. Во что бы то ни стало он найдет такси и немедленно поедет в аэропорт, будет там сидеть среди живых, приветливых людей и ждать сына, который летит сейчас во мраке над Кавказскими горами хоть и в чудесной, но все же маленькой и утлой машине. Эти полные горячей крови, написавшие такие добрые слова пальцы, эти молодые загорелые руки, которые он помнит отцовской памятью, все это красивое молодое тело, полное нежности, отваги, жажды подвига, — где оно сейчас?..
Он очнулся на площади, возле фруктового ларька, окутанного душным ароматом айвы, и пошел к стоянке автомобилей. Из ресторана на углу неслись веселые крики, звон посуды, резко тянуло жареной бараниной и луком. Он насилу дождался таксомотора. Шофер долго не соглашался ехать в такой поздний час за город.
— Умоляю вас! — сказал Василий Васильевич. — Безгранично обяжете. Умоляю.
Шофер отроду не слыхал таких странных слов и испугался.
— Ну, поедемте, — ответил он. — Все равно наше дело таковское… Садитесь, хозяин. Тариф двойной.
3Летчик Моисеенко и Виктор Макаров летели среди гор к далекому приморскому городку. Оба по-разному ощущали восторг полета. Да, и сдержанная радость, гнездящаяся в глубине души и только излучающаяся по всему человеческому существу, и сосредоточение всех душевных и телесных сил, мыслей, нервов, движений на одной цели правильного, безошибочного, быстрого полета во мраке ночи среди горных вершин, и переживание благополучия и уверенности среди опасностей — конечно, это восторг. Но внимание летчика было целиком собрано и направлено на приборы, умно и в меру освещенные, на вслушивание в радиомаяк, на ощущение рулей и поведения машины. Восторг Виктора был шире. Каждый полет пока еще являлся для него особой удачей, нечасто выпадающим случаем. Машину он ощущал, воображая себе ощущение от нее пилота, и преисполнялся к нему нежностью.
— Милый Паша! — шептал он, с улыбкой глядя на круглый шлем, хотя в жизни называл летчика почтительно на вы, Павел Александрович.
Самое чувство полета выражалось в некоторой тяжести от скорости, давившей на кровообращение. От этой тяжести Виктор ощущал свое тело здоровее, сильнее, более рослым. Но о полете он старался не думать, чтобы даже самому себе не казаться пассажиром и новичком. Не думал он и о прыжке. Этому его учили все инструктора. Если задержишь мысли на прыжке, можно раскиснуть и не прыгнуть. Не так давно ближайший его друг Олег Ямпольский прыгал в первый раз, под его руководством. Внизу — дымчато-зеленая бездна. В бездне — безжизненная карта земли, тускло-ртутного цвета река, бархатная скатерть аэродрома. У Олега посерело лицо, помутнели черные глаза. Нужно было или толкнуть его, или…