Петр Замойский - Лапти
— Что молчишь?
Старик исподлобья глянул на сына и кивнул в его сторону:
— Спросите. Он помоложе.
Сатаров обратился к Митрохе:
— Эй, столяр, что думаешь?
— А что думать? — быстро ответил Митроха. — Что мне думать? Отца спрашивайте, он постарше.
И опять замолчали. Счетовод стоял, поглядывая то на одного, то на другого; взяла его досада, и голосом, каким привык кричать на собраниях, заорал так, что ребятишки бросились прочь от него:
— Да вы что, черт вас, аль на смех? Ерема на Фому, а Фома на Ерему! Эй, Митроха, отвечай сразу — твердый аль нет?
Исподлобья поглядел Митроха на жену свою Анну, покосился на отца и резко, словно шилом себе в палец угодил, выкрикнул:
— Нет!
Законник только того и ждал. Сунув кисть в черепок, он быстро приподнялся, шагнул было к сыну, хотел что-то сказать ему, но отступил, упрямо крутнул головой и так же резко заявил:
— Твердый!
Услышав ответ отца, Митроха злобно швырнул рубанок на пол, крикнул еще громче:
— Нет!
— Твердый! — перекричал его отец и шагнул к сыну.
— Нет!
Началась раздраженная перекличка, готовая перейти в драку. Глаза у обоих блестели свирепо, кровь густо покрыла щеки, кулаки сжались крепко. Ребятишки, забравшись на печку и кутник, заранее принялись хныкать. Свекровь со снохой тоже были наготове, хотя и молчали. Бурдин, увидев, что дело пахнет дракой, посоветовал.
— Что же вы, товарищи, кулаками хотите убедить друг друга? Вот мы уйдем, а вы без нас посоветуйтесь, подумайте…
— И думать нечего и советоваться! — высоко завел старик. — Я и заявление взял. Пиши наше семейство «твердым».
— А я говорю — нет! — перебил Митроха.
— А я говорю…
Писать ничего не стали, повернулись и вышли.
Петька на улице разъяснил Бурдину:
— Старик одержит верх.
Пошли к третьей избе.
Старенькая избенка, покосившаяся, в снег вросла по окна. Как только вошли, их до того крепко обдало кислой вонью, что двух захватило. Грязь всюду. По стенам взапуски бегали бесчисленные отряды черных крупных тараканов, прыгали сухопарые сверчки.
В этой утонувшей в земле и снегах избенке жил со своей семьей Федор Чувалов, бывший партиец. В девятнадцатом году он со Степаном Сорокиным организовал в Леонидовке ячейку партии, потом добровольно ушел на Колчака, был ранен, вдобавок заболел тифом и еле вырвался из когтей смерти. Когда вернулся домой, то нищета, доставшаяся ему еще от отца, настолько засосала его, что он совершенно оторвался от партийной работы. Осенью двадцать первого года при чистке его сочли механически выбывшим. Чувалов снова хотел подать заявление, но восстала хилая жена Афимья.
Ребятишек, грязных, оборванных, на которых страшно глядеть, полна изба. При появлении чужих людей они повскакали с кутника, с печки, вылезли из-под голландки и уставились на вошедших.
— Садитесь, — радостно встретил Федор, прихрамывая оттого, что одна нога была боса, а другая — в валеном опорке. — Садитесь, товарищи, — подпрыгнул он к лавке и суетливо принялся сдувать с нее неотскобленную грязь.
— Мы постоим, — ответил Петька, заметив, как у Бурдина перекосилось лицо.
— А то садитесь, — уже неуверенно предложил Чувалов и сам сел на то место, на которое усердно дул.
— Дело вот в чем, Федор, — начал Петька, — хотя лошадь свою ты и не взял из колхоза, и сбрую, — правда, брать ее нечего, плохая она, — но заявление подал. Как тебя понять? Огулом с обществом ты потянулся или по своему сознанию? Нам надо выяснить, кто ты — единоличник или колхозник…
— Колхозник я, колхозник, — полушепотом перебил Чувалов.
— Хорошо. Заявление обратно возьмешь?
— Возь…
Но договорить не дала жена. Лежала она головой к печке на покосившемся кутнике. Лицо у нее бледное, как у мертвеца. Если бы не пошевелилась она, можно было подумать, что лежит покойник.
— К черту, к черту! — злобно и скрипуче закричала она. — Эка, нечистый дух…
Федор сконфузился, быстро сорвался с лавки, захромал к ней:
— Будет, Афимья, будет. Успокойся.
— Не подходи, расшибу! — взвизгнула бессильная женщина. — Не подходи, мучитель, ногой ударю!
— Тебе ворочаться нельзя.
— А я повернусь. Назло тебе повернусь! И ни в какой колхоз не пойду. Я в немощах. У меня все нутрё обвалилось… Он меня измучил… — обратилась уже к проверочникам. — В гроб вгоняет… Не чает, когда сдохну…
Бурдин смотрел на Петьку, а Петьке было стыдно, будто он сам виноват и в этой грязи и в несусветной бедности бывшего партийца, товарища его отца. Сам Федор не знал, куда глаза девать. Ведь к нему и так-то никто уже не ходит, брезгуют, а тут пришли — да еще кто пришел-то! — и вдруг эта неуместная выходка живого трупа. Прищурив глаз, он начал кивать на дверь. Он просил всех выйти в сени и поговорить там. Первым вышел Бурдин, за ним торопливо нырнули остальные. Дверь так широко распахнули, что в избу хлынула густая струя холода. Больная закричала:
— Ой, закройте, проклятые, простужусь! И что вас безо время по чужим людям носит!
Скоро в сени вышел Федор. Он так и стоял на одной ноге, подняв босую.
— Я твердый, твердый, — растерянно повторил он, оглядываясь на дверь. — На жену что… Умрет, вишь, скоро. И так и эдак, а один. Ребят вон сколько. Сам обшиваю, обмываю, печь топлю, корову дою. Твердый я. Заявление подал — это… заставили меня. Сами знаете, какой наш народ. В артели, глядишь, товарищи помогут.
— Ладно, пишем тебя, — обещал Петька.
Затем направились к большой избе Петра Сергеевича.
— Сейчас мы встретим типа куда хлеще, чем Павел Гордеев. Тот еще только метит в вожаки, а этот уже главарь. Стоит ли к такому заходить? — спросил Петька.
— Надо и с таким познакомиться, — ответил Бурдин.
Петр Сергеевич во времена председательствования Степки Хромого, погибшего при взрыве плотины, был несменяемым членом сельсовета, потом его с большим трудом удалось отвести. В колхоз вогнал Сергеича Скребнев, пригрозив обложить налогом на культнужды. Во время увода лошадей первый, вместе со Стигнеем, заявился в лобачевские конюшни. Сбрую тоже всю забрал, только чересседельник никак не мог найти. Приговор о выходе из колхоза, который Алексей порвал, составлялся в его избе. В ней же всегда и происходили собрания граждан второго общества.
В избе сидели ребята и резались в «двадцать одно». Самого дома не было. Ребята сказали, что он скотину убирает. Вышли в сени. Счетовод Сатаров заглянул поверх двери и громко крикнул во двор:
— Сергеич, отзовись, там ты аль тебя нет?
Сергеич был там. Он сгребал подмялки. Услышав голос Сатарова, быстро зашел за дубовый столб и притаился за ним. По двору ходила гурьба овец, прыгали толстоногие ягнята, в углу лежала тучная корова и медленно жевала жвачку.
Сатаров еще раз окликнул, но ответа не дождался. Тогда решился отворить дверь, заглянуть в поднавес. Овцы, увидев, что дверь отворена, бросились к ней. Корова тоже, шумно вздохнув, встала и вразвалку направилась к двери. Только это вынудило Сергеича выйти из-за столба.
— Эй, кой там черт? — испуганно закричал он. — Сейчас же закройте дверь. Вся скотина убежит на улицу.
— А ты что, горластый идол, молчишь, раз тебя зовут. Аль оглох?
— Не оглох, да зачем зовут?
— Ишь «зачем»! Сперва откликнулся бы, а тогда узнал, зачем. Вот резать тебя пришли. Глотку ножом перехватить.
— Мою глотку не токмо нож, топор не возьмет, — заявил Сергеич.
— Это верно, — согласился счетовод. — У меня глотка здорова, а у тебя в десять раз. Ну, довольно переговариваться, как в лесу, а выдь и ответь, что думаешь насчет колхоза.
— Не-ет.
— Что «не-ет»?
— Будет!
— Совсе-е-ем?
— Крышка.
— И черт с тобой! Зашли, как к порядочному.
Проверочники повернулись уходить.
— Э-эй, дьявол… сто-о-о-ой! — вдруг заорал Сергеич.
Счетовод обернулся:
— Аль передумал?
— Да нет… Не вам я… На корову я!
— Тьфу, пес горластый! — выругался Сатаров.
Подворный обход помог составить точный список твердых колхозников, выявить сомневающихся, а Бурдину удалось ознакомиться с людьми, с которыми или работать придется, или жестоко бороться.
В следующие дни в правление приходили не только сомневающиеся, а даже те, кто совсем отказался вернуться в колхоз. Они забирали заявления и шли домой, чтобы привести обратно на конюшню лошадь, сдать сбрую. Семена решили выдать только беднякам да некоторым середнякам, которые сами и не прочь были остаться в колхозе, но домашние, особенно бабы, скандалили. Остальным, сколько ни ругались, семена не вернули. Кое-кто из них ездил в район, но там им сказали то же, что и в правлении колхоза. Озлобленные, начали они тогда распускать всякие сплетни и слухи про колхоз.
