Иван Шевцов - Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света.
Батареей командует артиллерийский капитан, тридцативосьмилетний армянин, раненный под Балатоном и служивший последнее время в Одессе, человек беспокойный, крикливый, но душевный и общительный. Он же исполняет и должность начальника гарнизона, в который кроме артиллеристов входит персонал сирены - все гражданские люди, включая и самого начальника - шестидесятилетнего бородача Ульяна Евдокимовича Сигеева, отца большого семейства, состоящего, как говорят в шутку, из "шестнадцати единиц", в число которых входят, кроме самого Ульяна, его жена, она же и бабушка, старший сын с женой и двумя детьми, дочь с зятем и третьим дедушкиным внуком, еще три сына и две дочери.
Сам Ульян - крепкий, озорной, за словом в карман не полезет, - отвечая на шутливые замечания по поводу столь многочисленного потомства, говорил:
"Тут у нас условия: харч хорош, ночь длинна и керосин не всегда завозят".
Поселился он на острове восемнадцать лет тому назад, еще безбородым, крепким мужчиной. Поселился не на год и не на два, а на вечные времена. Ступив на камень острова, покрытый бархатом мха, ползучей березы, морошки и каких-то неизвестных ему ягод, он степенно, по-хозяйски осмотрелся, увидел большой дубовый крест над скалистым обрывом, решительно направился к нему. Попробовал прочитать изрядно смытую двумя столетиями надпись. По обрывкам слов понял, что здесь во времена Петра Великого потерпели крушение российские мореходы.
Жена робко, с озабоченным выражением спросила, чья это могила? Он ответил:
"Не могила, а памятник прадедам нашим. - И поняв, какие тяжелые думы объяли женщину, прибывшую по своей доброй воле "на край света", вдруг смягчившись, обнял ее и сказал успокаивающе: - Ну, будет, пойдем. Посмотри туда - там Северный полюс, совсем близко".
Она взглянула на низкий белесый горизонт, залитый морем и небом, и спросила:
"Значит, это и есть край земли?"
Дубовый крест петровских времен стоит и поныне и еще простоит, может, сто лет, а на другом конце острова есть кладбище: три могилки. В одной похоронен двухлетний мальчик, самый младший сын Ульяна Евдокимовича, в другой - его четырехмесячная внучка, а в третьей - солдат-артиллерист, случайно сорвавшийся со скалы.
Мы должны были спешить на остров и как можно быстрей доставить хирурга, чтобы на маленьком кладбище не оказать четвертой могилы.
Это случилось сегодня. Один из сыновей Ульяна Евдокимовича, бесшабашный гуляка-парень, выпил больше, чем полагается, и решил навестить соседей-батарейцев. В потемках да к тому же в метель он сбился с тропинки и забрел на артиллерийский склад. Часовой, солдат первого года службы, заметил мелькнувший среди снежной мути силуэт человека, дважды окликнул его. Ответа не последовало. Он дал предупредительный выстрел вверх. Парень невнятно выругался и опрометью бросился в сторону. Тогда часовой выстрелил в него и попал в грудь.
Ранение было тяжелым, в счастливый исход мало кто верил. На острове с нарастающей тревогой и нетерпением ждали хирурга.
Он пришел на корабль, запыхавшийся, взволнованный, внешне ничем не примечательный человек, от которого ожидали подвига, и представился тихим, неуверенным голосом:
- Лейтенант медицинской службы Шустов.
Василий Шустов, светлобровый, застенчивый юноша, с мелким круглым лицом, тот самый хирург, от которого сейчас все ждали чудес, стоял рядом со мной на верхней палубе, держал в руках небольшой чемоданчик с инструментами. Я предложил ему спуститься в мою каюту: нечего без толку мерзнуть здесь, наверху. Он послушно подчинился.
Комдив поторапливал: начался прилив, и мы должны были поспеть войти в бухточку во время "большой воды".
Сильно раскачиваясь, корабль отвалил от пирса, и навстречу нам в сумерках занимавшегося снежного полярного утра побежали сердитые волны. Я представил, как трудно будет спустить шлюпку и перебросить на берег хирурга, должно быть молодостью и какой-то неказистой застенчивостью не внушавшего мне доверия. Думалось: не могли дослать хирурга поопытней и посолидней. Наверное, побоялся искупаться в ледяном море.
Однако ему не сиделось в моей каюте. Он вышел на палубу, поднялся ко мне на мостик. Я покосился на него, ожидая увидеть взволнованное и растерянное лицо. Но он был спокоен, собран и слегка задумчив. О чем он думает? О предстоящей сложной операции или о том, как добраться невредимым на шлюпке от корабля до обледенелого берега по этим свирепеющим, никого не щадящим волнам?
- Хорошо плаваете? - спросил я его довольно сухо.
Он посмотрел на меня, грустно усмехнулся и ответил с достоинством:
- Постараюсь. - Затем спросил: - Простите, если я не ошибаюсь, у вас на столе фотография Ирины Инофатьевой?
- Инофатьевой? - удивившись, переспросил я, но тотчас же сообразил. - Да, Ирины, теперь Инофатьевой, а когда-то Пряхиной.
- Она дочь нашего адмирала? - спросил он.
- Откуда вы ее знаете?
- По Ленинграду, - ответил он.
Корабль входил в бухточку. В ста метрах от берега я застопорил ход и приказал спускать шлюпку. Волны точно и ждали этого, в надежде захлестнуть ее и проглотить вместе с теми, кто осмелится оставить борт корабля. Шустов был по-прежнему спокоен - во всяком случае, он умел вести себя. Едва шлюпка коснулась воды, как мичман включил мотор. Я помахал рукой, желая удачи, но доктор не видел меня. Шлюпка рывком оторвалась от корабля и тотчас же скрылась за гребнем волны, как в воду канула. Через несколько секунд она снова показалась, крошечная, беспомощная, упрямо карабкавшаяся на гребень крутой волны. В голову назойливо лезли тревожные, нехорошие думы: имеет ли смысл рисковать жизнью пяти человек ради попытки спасти одного? Казалось, еще один миг - и огромный вал обрушит на шлюпку тысячетонную массу воды, и от нее не останется и следа.
Время тянулось мучительно долго. За шлюпкой наблюдали . не только мы. За ней наблюдали и с берега: командир батареи и начальник сирены, отец раненого. Я засек время. Шлюпка возвратилась через двадцать минут, благополучно высадив Шустова, и мы, с облегчением вздохнув, отправились в базу.
Прошло несколько часов, и мы узнали, что Василий Шустов удачно сделал операцию. Ранение оказалось слишком тяжелым: в грудь навылет. Молодому хирургу не приходилось в своей недолгой практике делать такую сложную операцию. Он объявил родителям раненого, что надежда на спасение невелика, и сделал операцию, которая продолжалась час десять минут. Это была первая операция в мирное время на Северном флоте, операция, сделанная вне госпиталя, в обычном деревянном доме, без опытных ассистентов. Положение раненого оставалось очень тяжелым, но он жил.
Врач не отходил от раненого двое суток. На вопросы он ничего определенного не отвечал и лишь на третьи сутки сказал с уверенностью:
- Будет жить!
А на шестые сутки за врачом снова прибыл наш "охотник". Погода, по обыкновению, стояла неважная, но ветер был потише, и волна не такая крутая, как в прошлый раз. Словом, от острова мы отошли сравнительно легко. Шустов был весел и доволен благополучным исходом, он подробно рассказывал об операции, старался говорить мягко и внушительно. И мы, стоя на мостике, не заметили, как на полпути, словно вражеский самолет, откуда-то вынырнула темная тучка и ударила снежным зарядом. И хотя это было в двенадцать часов и брезжил слабый рассвет, нас ослепило. Ну, ничего не видно, даже мощного света маяка, находившегося совсем вблизи. Только хлопья снега, смешанные с брызгами волн, обдают корабль с неистовой беспощадностью. Все, за что ни возьмись, липко от снега и неприятно. Я сбавил ход: так можно напороться на что-нибудь и погубить корабль. Теперь вся надежда на радиометриста Козачину и на впередсмотрящего, обязанность которого сегодня выполнял акустик Юрий Струнов. Он стоял на носу корабля у самых поручней и, до боли напрягая зрение, смотрел вперед. Но кроме хлопьев мокрого снега вряд ли он что видел, потому что его самого мне не было видно с мостика, и я боялся, как бы его не смыло волной.
Козачина сидел у локатора, не сводя взгляда с экрана. Я знал - еще не было случая, чтобы Богдан Козачина прозевал цель или какой-нибудь предмет, и поэтому больше всего надеялся на него. И все-таки волновался. Почему-то вспомнилось, как Богдан Козачина вслепую по кладбищу шел. Уныло подумалось: не наскочить бы нам на что-нибудь такое… Неожиданно Богдан доложил взволнованным голосом, нет, он просто закричал:
- Товарищ командир, прямо по носу какой-то предмет!
Я быстро перевел рукоятку машинного телеграфа на "стоп" и приказал в мегафон впередсмотрящему усилить бдительность. Машины остановились, но корабль, хотя и медленно, продолжал двигаться вперед, подгоняемый порывистым ветром и силой инерции. Наступила тишина. Слышался лишь глухой шум волн, стучащих о стальные борта корабля. И в этой тишине неожиданно прозвучал взволнованный зычный голос Юрия Струнова:
