Константин Паустовский - Том 2. Черное море. Дым отечества
Из лесу к самолету бежали люди. Впереди бежал, размахивая винтовкой, седой бородатый человек в очках, в вытертой бархатной шапочке, похожей на монашескую скуфейку.
— Кто это? — спросила Татьяна Андреевна.
— Партизаны, — усмехнулся Кондрашов. — Приятели. Я у них второй раз приземляюсь. Починимся и полетим дальше.
— А где мы сели?
— Немного к северу от Опочки, — сказал Кондрашов, закуривая. — В самых, можно сказать, пушкинских угодьях. Михайловское — рядом. Тригорское тоже. И до Пушкинских Гор — рукой подать.
Подбежали партизаны. Они по очереди трясли Татьяне Андреевне и Кондрашову руки.
Большинство партизан были люди пожилые, обветренные, в треухах. Над стариком в монашеской скуфейке они посмеивались, звали его «протопопом», но, видимо, уважали.
Старик представился Татьяне Андреевне.
— Весьма рад быть знакомым, — сказал он. — Отец Варсонофий — некогда келарь Юрьевского монастыря, а ныне — боец сего отряда нерегулярных войск. Пожалуйте в землянку, чайком согреетесь. Небось прозябли под небесами.
Землянка была выкопана в лесу, в овраге. По дну его бежал ручей с коричневой водой, кружил сухие травинки, гнилые листья.
Среди деревьев стоял седоватый туман. Было очень тихо, так тихо, что Татьяна Андреевна услышала тяжелый свист крыльев, когда над землянкой пролетела и каркнула ворона.
Кондрашов остался около самолета. Партизаны как-то незаметно исчезли. Все затихло, и только Варсонофий все извинялся, возясь с чайником:
— Пища у нас постная. Чай пьем с брусникой. Сладости в ней нету, но сок ароматический. Так что вы не побрезгуйте, откушайте на здоровье.
— Далеко отсюда до Михайловского? — спросила Татьяна Андреевна.
— Да километров восемь, а то и десять. А ежели немецкие обозы на шоссе, то и все пятнадцать.
После чая Татьяна Андреевна прилегла на земляную лежанку, укрылась платком. Кондрашова все не было. Варсонофий осторожно рубил чурки за порогом землянки, потом прокашлялся и вполголоса запел:
«Благословен еси, господи, научи мя оправданием твоим».
Татьяна Андреевна думала: вот она рядом с Михайловским, где, может быть, остался Швейцер, где еще так недавно она гуляла по вековым паркам с Пахомовым, Вермелем. Тогда зима завалила землю снегом, заполнила ее своим светом. Из-за еловых ветвей был издалека виден огонь керосиновых ламп в низких окнах дома. Дни проходили легкие, прозрачные. Они как будто поблескивали, звенели. Хорошо было проснуться в полночь, слушать, как поскрипывают половицы, думать о счастье. Оно было всюду тогда.
Но особенно сильно Татьяна Андреевна ощущала его в сумерки, когда земля, мохнатая от снега, тускнела, делалась таинственной и Татьяна Андреевна, сбивая на крыльце снег с ботиков, видела под дверью тонкую полоску света, похожую на елочную нитку из красного золота. В комнатах пахло чаем, сухим теплом, и летала вокруг висячей лампы проснувшаяся среди зимы серая моль.
Большего покоя и счастья Татьяна Андреевна не испытывала, пожалуй, никогда в жизни. В чем же было это счастье? В очень простых и мирных вещах.
Все, что было по ту сторону войны, до войны, «в той жизни», как говорила Зина, казалось теперь Татьяне Андреевне далеким, как раннее детство.
Татьяна Андреевна вышла из землянки, спустилась к ручью, хотела умыться, но вспомнила, что полотенце у нее в полевой сумке, в самолете. Тогда она села на берегу ручья и долго смотрела в лес. Цепляясь за стволы берез, падали наискось листья. День был бессветный, глухой. Белесая мгла опускалась с неба. Татьяна Андреевна почувствовала, что она очень устала и с радостью осталась бы здесь, в этой землянке.
Пришел Кондрашов — сердитый, измазанный маслом. Он сказал, что придется повозиться с починкой почти до утра — повреждение серьезнее, чем он думал. И черт его знает, как бы не наскочили немцы!
Татьяна Андреевна снова вспомнила о Михайловском, о Швейцере, заволновалась и сказала Кондрашову, что она хотела бы пойти в Михайловское, разузнать об одном своем друге. Кондрашов не понял ее волнения, поморщился:
— Дело ваше. Но вообще не советую. Мало ли что!
— Но я же не в военной форме, — возразила Татьяна Андреевна. — Я даю вам слово, что ничего не случится. Я вернусь к рассвету.
Кондрашов покачал головой, а Варсонофий сказал:
— Мы провожатого ей дадим. Тихона Мякина. С ним безопасно.
Татьяна Андреевна с благодарностью посмотрела на старика.
Пришел Тихон Мякин — столяр из Пушкинских Гор, — худой, с птичьим лицом. Он молча осмотрел свою винтовку, набил в подсумок патроны, подтянул сапоги, ремень, потом строго спросил Татьяну Андреевну:
— А у вас, гражданочка, оружие имеется?
— Нет, — смущенно ответила Татьяна Андреевна.
— Взять надо! — так же строго сказал Мякин, полез под нары, вытащил пистолет, дал Татьяне Андреевне. — Карман у вас есть? Спрячьте!
Она спрятала тяжелый пистолет. Он давил ей на бедро, холодил через платье кожу.
Татьяна Андреевна вышла с Мякиным из землянки, взглянула на небо — над мертвой рощей висел необыкновенно чистый серп месяца. Цвет неба был зеленоватый, как ледяная вода.
— Эх, месяц! — пробормотав с досаде и Мякин. — Как назло.
Они долго шли через рощу. От берез ложились неясные тени. Было сыро, зябко. С жестяным посвистом пролетела над головой птица.
— Дикая утка, дура, — бормотал Мякин. — Опоздала, тетеха. Отбилась от своих. Теперь пропадет.
— А что?
— Лапы отморозит. Только и делов.
Вышли из леса. Направо, под отлогим косогором, что-то неясно светилось, как большой фольговый плат. Татьяна Андреевна догадалась, что это озеро, и вдруг узнала, — да ведь это Петровское озеро! Значит, до Михайловского совсем недалеко.
Глава 15
Мария Прохоровна поселилась в Савкине, в покосившейся избе на самом выгоне.
Хозяин избы — одинокий деревенский кузнец, — когда узнал, что подходят немцы, подвязал котомку и ушел, даже дверь избы оставил настежь и ни разу не оглянулся на родную деревню. Кузнец был человек гневный, строгий. Бабы жалостливо поглядели ему вслед, повздыхали:
— Покинул! Что ж теперь делать нам, бабоньки? Куда подаваться с ребятами?
Мария Прохоровна боялась оставаться одна в Михайловском. Швейцер выкопал себе землянку в роще около ямы, куда зарыл вещи, и переселился туда, очевидно, надолго. Работники заповедника разошлись кто куда. Два дня в заповеднике, кроме Марии Прохоровны и старой овчарки, никого не было. На третий день на рассвете затряслась земля — взорвали железнодорожный мост около Тригорского. В стороне Пушкинских Гор начали громыхать орудия. Тогда Мария Прохоровна сложила в мешок небогатый свой скарб и перетащила его за три километра, в Савкино, в избу кузнеца.
Немцы приходили в Савкино один раз. Девушки, завидев их, убежали в лес. Солдаты, гогоча, переловили кур, забрали у Марии Прохоровны новую колоду карт, подожгли старенькую школу и ушли. Школа горела и дымилась очень долго, — никто ее не тушил. Да и нечем было тушить.
Иногда по вечерам Швейцер пробирался к Марии Прохоровне в Савкино. Она каждый раз завязывала ему в узелок немного сухарей, картошки, соли. Сама она доставала все это с трудом.
Швейцер перестал бриться, оброс седой жесткой бородой, был измазан в глине. Глядя, как он жадно грызет сухари и запивает их кипятком, Мария Прохоровна отворачивалась, вздыхала, иногда говорила:
— Глаза у вас, Семен Львович, блестят нехорошо. Даже в темноте ужасно блестят. Что это с вами? И зачем вы здесь остались?
Первое время Швейцер то отшучивался, то, горячась, начинал вполголоса объяснять Марии Прохоровне, что остался он здесь, чтобы сохранить по возможности домик няни, и могилу Пушкина, и вещи, закопанные в яме. Но Мария Прохоровна хоть и была простовата, все же понимала, что Швейцер и сам не верит в это, — куда уж одному человеку справиться с таким делом! Она знала, что за могилой Пушкина зорко следят партизаны, и понимала, что Швейцер решил остаться сгоряча, а теперь живет здесь потому, что у него нет возможности выбраться.
К осени в землянке стало холодно — пошли дожди. Мария Прохоровна достала где-то для Швейцера облезлый тулуп.
Чем дальше, тем все больше она жалела и боялась Швейцера. Иногда он приходил тихий, с красными опухшими глазами, сидел, сгорбившись, за столом, неумело курил махорку. Потом он стал болтлив. Рассказывал Марии Прохоровне о Серафиме Максимовне, о том, как у них давным-давно умерла девочка трех лет и как ему тяжело, что у него нет взрослой дочери.
Рассказывал, что ему страшно в землянке по ночам. Однажды ночью мимо землянки проезжали немецкие кавалеристы. Они, очевидно, что-то потеряли, спешились, шарили по земле. Он лежал, затаив дыхание.
На рассвете он вышел на дорогу, где проехали немцы. В следах от подков стояла желтая вода. В траве на обочине дороги он увидел толстый окурок сигары, но не поднял его, а затоптал в грязь.
