Игорь Всеволожский - В морях твои дороги
Щенников рассказывал о «полях смерти» — минных полях, где в хитроумном порядке расставлены мины на сотни миль. О том, как тральщики после войны расчищали морские фарватеры, методично и аккуратно, шаг за шагом «утюжили» море. Недаром их прозвище: «пахари моря».
— Говорят, что служба на тральщиках — самая опасная и рискованная из всех, — говорил Щенников. — В первые дни моей службы на тральщиках меня удивляло, что люди во время траления кажутся совершенно спокойными, что свободные от вахты занимаются самыми будничными делами: учатся, читают газеты, выпускают боевые листки. Мне не по себе становилось, когда мины взрывались в тралах, люди валились с ног, а тральщик заливало водой. Но ко всему привыкаешь… Надеюсь, привыкнете, Рындин, и вы. Я люблю свой «Сенявин» и никуда не уйду с него, — сказал маленький штурман так хорошо и душевно, что полюбился мне еще больше. — Что может быть лучше — служить человечеству, нести ответственность за полную безопасность морских дорог?!
Я вскоре вспомнил его слова: «служить человечеству». «Сенявин» получил приказ помочь рыбакам. Мина запуталась в рыбачью сеть. Рыбаки ждали нас в море. Огромная сеть была достоянием колхоза. Полным ходом «Сенявин» пошел к указанному в приказе месту. День был пасмурный, серый, светло-серая вода скользила мимо бортов. Вскоре вдали показалась рыболовная шхуна, покачивавшаяся на легкой волне. Мы подошли к ней. Крепко сколоченный человек с лицом, словно выточенным из коричневого камня, с короткой трубкой в зубах, легко перескочил на борт «Сенявина».
— Мина попала в сеть, черт возьми (получилось у него «шерт возьми»), — оказал он. — А сеть больших денег стоит. А, знакомый товарищ, — лицо рыбака расплылось в улыбку, — он узнал Бочкарева. — Теперь я спокоен, наша сеть спасена. Когда выбросило мину весной у нас к самым домам — пришел ваш корабль, и минеры взорвали ее, шерт возьми! Герман Саар, председатель, — отрекомендовался он, протягивая всем большую, темную, заскорузлую руку. — Пауль Мяги и Микхель Таммару, — показал председатель на рыбаков, стоявших на борту шхуны, в зюйдвестках, в высоких сапогах и в коротких куртках. — Пауль был командиром противотанковой батареи Эстонского корпуса, а Микхель Таммару — пулеметчиком. Они первые в округе вышли в море ставить мережи длиной более четверти километра! Об этом раньше мы и мечтать не смели… А старику Сеппу — семьдесят три года, а выполняет две с половиной нормы. Лучше Яна не знаю ловца красной рыбы на всем побережье! Мастер своего дела! И представьте, в семьдесят три года взял да послал к шерту все приметы: выходит в море и в пятницу, и тринадцатого числа, и ставит сети в местах, издавна считавшихся проклятыми…
Рядом с Сеппом стоял молодой рыбак, почти мальчик. Он улыбался и вдруг кивнул — мне показалось, что мне. Я оглянулся — может, кому другому? Нет, мне. Но я не знал этого рыбака.
— Рындин, пойдете с Костылевым на тузике, — услышал я приказание Бочкарева. — Для практики, — добавил с улыбкой командир.
Тузик спустили. Я греб, Костылев сидел на корме. Мы направились к мине, круглому темному шару со зловещими рожками, опутанному сетью. Я уже несколько раз ходил с Костылевым к минам. Он был всегда совершенно спокоен: видел на своем веку сотни мин и сам их уничтожил десятки. Тут было дело другое: надо было высвободить сеть. Он провозился — по часам — час, действуя с величайшей осторожностью, методично, спокойно. Наконец, сеть была освобождена. По знаку Костылева ее вытянули на борт шхуны. «Сенявин» взял на буксир шхуну и отошел от нас. Освобожденная мина чуть покачивалась. Привязывая подрывной патрон, Костылев ухватился за темный зловещий шар, усеянный рожками. «А вдруг взорвется?» — подумал я. Признаюсь, меня кинуло в жар. Но Костылев даже погладил мину: «бывай здорова» и поджег шнур. Я стал грести изо всех сил, стараясь как можно скорее убраться подальше. Огонь, словно зверек, медленно полз по шнурку. «Ложись», — сказал Костылев. Мы легли. От взрыва я чуть не оглох. По воде застучали осколки. Я знал, что мы находимся в безопасной зоне, чувствовал, как спокоен Костылев, — и его невозмутимое спокойствие подбадривало меня, хотя сердце и билось отчаянно.
Когда возвращались на корабль, Костылев бурчал что-то нелестное по адресу наших соседей: «чтоб у них повылазило».
Нас встретили приветственными криками с борта шхуны. Молодой рыбак, снова кивнувший мне, снял зюйдвестку, и по плечам его разметались светлые волосы. Теперь я узнал, кто это: это была «Снежная королева», встречавшая с нами Новый год в Ленинграде, Лайне, подруга Хэльми — в высоких непромокаемых сапогах, в брезентовых штанах, в куртке. «Лайне» было выбито и на борту шхуны. И девушка и шхуна носили одно имя — «волна».
— Моя племянница, — пояснил председатель колхоза. — Рыбачья кровь. Будь она рыбаком, а не студенткой Тартуского университета, тоже ставила бы мережи не хуже мужчин и давала бы две с половиной нормы!
Через час мы вошли в небольшую бухту. На берегу виднелся городок с островерхими башнями, крепостной стеной, с игрушечными разноцветными домиками.
В гавани нас уже ждали. Женщины и мужчины стояли на берегу. Полная красивая женщина кинулась на шею Герману Саару. Рыбаки обступили Бочкарева. Его наперебой благодарили за спасение сети. Подошла Лайне:
— Ну вот мы и снова встретились с вами, Никита.
— Знакомую встретили? — спросил Бочкарев.
— Да.
— Вы свободны, Рындин, до двадцати двух ноль ноль, — мгновенно разрешил Бочкарев.
— О! Спасибо! — воскликнула Лайне.
— Прошу посмотреть наш поселок, — предложил Герман Саар, показывая на новые деревянные дома, выкрашенные серой и коричневой краской. — Построен после войны. Новый клуб строим и детские ясли… А тут, — показал он на песчаный холмик у моря, — лежат ваши товарищи моряки, защищавшие наш родной город… Их было несколько человек, а они дрались с сотней гитлеровцев вот здесь, на берегу, на этой самой дороге; это все видела Мета Отто своими глазами. Она носила им воду и перевязывала раны. Видал еще старый Карл Хейн, который погиб в море в прошлом году…
Ветер склонял над могилой сосенки и молодые березки, которые тихо звенели. Холмик был заботливо обсажен бордюром из вереска, в банке со свежей водой стояли цветы. На мраморной доске была надпись: «Здесь лежат моряки, погибшие за свободу и независимость Родины».
— Помните летописи училища? — спросил меня Бочкарев. — Отделение курсантов осталось в засаде, чтобы задержать мотоколонну гитлеровцев. Курсант, первым открывший огонь из станкового пулемета, осколком мины был смертельно ранен. «Не отступать!» — завещал он, умирая, товарищам. Его сменил другой. Через несколько минут и он был убит. На место отважного пулеметчика сразу встал третий курсант. Его ранило в голову, кровь заливала лицо. Но он стрелял до тех пор, пока пуля не оборвала его жизнь… Они, наши старшие товарищи, лежат здесь, у самого моря…
Бочкарев прочел эпитафию на памятнике:
Не плачь!
Мы жили жизнью смелой,
Умели храбро воевать…
— Хорошо это сказано! А знаете, чьи слова? Алексея Лебедева, курсанта нашего с вами училища. Поэт-моряк, офицер подводного плавания, погиб во время войны…
И Бочкарев снял фуражку…
Рыбаки смолили баркасы. Густой дым поднимался к небу. Резко пахло солью, йодом от водорослей, а от сетей развешанных на длинных жердях, несло острым и свежим запахом рыбы.
Герман Саар позвал Бочкарева смотреть рыболовный флот. Лайне сказала:
— Пойдемте в город, Никита. Я только забегу к тетке Райме, переоденусь.
Она забежала в маленький серый домик и через несколько минут вышла в красном, с эстонской вышивкой, платье.
— Я здесь живу, — пояснила Лайне, когда мы шли в город. — Мой отец — капитан здешнего порта. Я приехала сюда на каникулы. Я вас сразу узнала, Никита, и вспомнила тот Новый год. Как у вас было весело! И какая у вас чудесная мама!
— Она умерла…
— Не может быть! Такая молодая, такая жизнерадостная, веселая… Не верится. Вы были один, отца не было с вами?
— Нет.
— Вот и мой тоже был в море. Мама лежала у окна и ждала его, все надеялась, что увидит в последний раз своего Юхана… А он был тогда в Скагерраке…
Мы медленно шли по берегу. Между соснами, согнутыми морскими ветрами, зеленел вереск на дюнах и над древними стенами старой крепости лениво ползли облака. Мы шли по узким улочкам с игрушечными домиками под черепичными крышами, встречали школьников в кепи с блестящими козырьками и школьниц в васильковых беретах — на велосипедах они ехали в школу.
Дома на набережной, розовые, голубые, зеленые, увенчанные флюгерами и башенками, смотрелись в прозрачную воду.
— Вам приходилось дружить с домами? — спросила Лайне.
— Да, — я вспомнил дом на Кировском, перед нашими окнами. Я, когда бежал по утрам в школу, даже здоровался с ним.
