Любовь Руднева - Голос из глубин
— Я хочу попробовать хоть чуть-чуть восстановить скромный запас русских слов, — начал по-русски и продолжал он уже по-английски.
Произнеся эту смешанную фразу до конца, он рассмеялся.
— Будьте снисходительны к моим вкраплениям русского, они просто доставляют мне живейшее удовольствие. Как говорят у вас, я хотел бы «тряхнуть стариной». Но прежде всего скажу: мне очень по душе пришелся ваш реферат. Если вы не против, мы обменяемся работами, чтобы я мог вникнуть в ваши исследования поглубже. Ну, а мои недостатки в произношении таких трудных русских слов, пожалуйста, поясните мне по-английски.
Андрей воскликнул:
— Я очень рад познакомиться с вами! Впрочем, уже много лет казалось мне, будто я близко вас узнал. Но откуда вдруг русские фразы? Вы изучали нашу речь?
— Я сравнительно долго жил у вас.
— Вы?! Когда ж? Я, усердный и давний читатель ваших работ, никогда о том не слыхал, не встречался даже с упоминанием о таких обстоятельствах. — И Андрей высказал несколько догадок.
Конрад предложил ему пройтись по небольшому декоративному саду, окружавшему отель, Шерохов охотно согласился, и они отправились на прогулку.
— Нет, нет, я не турист, времени на это великолепное занятие не имел, могу только завидовать Гумбольдту, он-то покрыл огромные расстояния в девятнадцатом веке как исследователь, собиравший в России уникальные коллекции.
Тогда, много лет назад, я оказался у вас против своих планов и тем более воли.
Он посмеивался, радостно поблескивая светлыми умными глазами, поглядывал на Шерохова доверчиво и в то же время с усмешливостью, будто удивляясь и подтрунивая над собственной внезапной исповедью.
В его походке, движениях была вроде б и сдерживаемая какая-то молодая повадка.
Редкостное совпадение, думал Андрей, интонации доверия в его диалогах с читателем и характером общения вот в этот самый токийский вечер.
Конрад продолжал подмешивать в свою отличную английскую речь русские словечки, и в том не было и тени кокетства, наоборот, скорее желание что-то вернуть из прожитого, видимо оставившего в нем глубокую борозду.
Шерохов невольно дотронулся до локтя Конрада и остановился.
— Неужели вы были у нас в плену?
— Наконец! Наконец! Догадка, верняк! — воскликнул тот с акцентом, делая немыслимые ударения в этом русском словце.
Андрей рассмеялся, услыхав детски торжествующую нотку в голосе своего необыкновенного собеседника. Конрад будто радовался, что его новый знакомый наконец проявил достойную случаю сообразительность.
Однако тут же возникла пауза. Для Андрея смысл ответа оказался все же ошарашивающим. Торопить своими вопросами Конрада он и не осмелился бы. А тот вдруг тоже вроде б и задумался или что-то припомнил, вовсе не простое.
Заговорил все же Андрей:
— В тех редких случаях, когда я встречал людей, чьи произведения прочел еще в детстве или в юношеские годы и проникся почтительностью к ним, я оставался как бы учеником, что ли, таких изыскателей. Среди них и вы. И не совсем просто вообразить себе, что когда я сшибался в воздухе с летающими наци, был я в ту пору молодым парнем, бы уже попали в страшноватый переплет, но…
Конрад мягко перебил:
— Сперва, когда началась война, я продолжал читать свои лекции по психологии в Кенигсберге, потом меня мобилизовали и отправили в тыловой госпиталь невропатологом, ну, а позже, видимо, возникло желание бросить меня в самое пекло, очутился я на Восточном фронте врачом-хирургом, моя совесть…
Тут пришел черед Андрея как бы на полуслове прервать собеседника.
— В вашей совести кто б посмел усомниться?! — И как-то вроде б робко ступая словом, он все же спросил: — А где вы очутились в плену, и, должно быть, уже в период нашего наступления.
Конрад остановился, разглядывая причудливый уголок сада: вокруг невысокого кустарника искусно уложенные камни разных оттенков и величины создавали свой ритм, тут решительно и умело природе помогала рука искусного садовника.
— Да я не убивал, наоборот, пробовал воскрешать, — Конрад развел руками. — А в плен попал в июне 1944 года под Витебском, в Белоруссии.
Он ни словом не обмолвился, каково ему пришлось тогда.
— Упорно, в любых обстоятельствах я пытался, да и продолжал исследовать. Сосредоточивался на своем «деле», — он произнес по-русски это слово. — Хотя, одетый во вражескую форму, я, естественно, вызывал неприязнь у всех от мала до велика. Но случалось — испытывал минуты радости. Такими счастливыми для меня были встречи с деревенской ребятней — мальчишки носились по окрестностям деревень в обществе полюбившихся им дворняг.
Они продолжали прогулку. Конрад, будто и забыв о своих мытарствах военной поры, с явным душевным пристрастием припоминал те промелькнувшие перед ним сценки, где действовали средь разора и нехваток дружеские связи меж детьми и их четвероногими друзьями.
— Еще обыватель опасается, как бы собака не причинила вреда маленькому ребенку, не подозревая другой опасности: собака, спуская детям слишком многое, может приучить их к грубости и неумению замечать чужую боль. Но сами-то собаки, избегая назойливости, невольно подсказывают своим поведением, как следует себя вести. Потому дети, хотя бы немного тактичные от природы, еще в очень раннем возрасте привыкают считаться с другими. Вот в Белоруссии почти в любой деревне я видел смешанную компанию мальчишек и собак, белоголовых карапузов пяти — семи лет и разнообразных дворняжек. Собаки нисколько не боялись мальчуганов, а, наоборот, питали к ним глубочайшее доверие. И это позволяло узнать многое о характере и наклонностях малышей.
10
Андрея удивляло, как пленный врач умудрялся тогда воспринимать окружающее, ни на йоту не изменив себе, со свободой духа, не обремененный ни грузом предрассудков, ни собственной бедой.
— Ну, а потом я угодил, — произнес Конрад и эти два слова по-русски, — кажется, правильно выразился я? — он вопросительно взглянул на Шерохова, — в северный лагерь, в Вятской округе, под Кировск. Оказался я в своем роде путешественником. Правда, маршруты я не предусматривал. Теперь нам обоим понадобилась поездка в Японию, чтобы встретиться, и неожиданно мы оказались в обстановке, когда сделался возможным разговор «по душам».
Это слово Конрад тоже произнес по-русски.
— Видите, я не только жил, но и работал у вас. И даже при невероятном стечении обстоятельств, — а война и создавала вроде б абсурдные ситуации, — я не мог разрешить себе сам посчитать свою личность пленной, и в какой-то мере я продолжал свои эксперименты.
Не только свет вспыхнувших фонарей, но и вышедшая луна, освещая гору, на склоне которой стоял отель, преобразила и его, как бы чуть и приподняв над землей.
И в причудливые декорации японского сада вдвигалось давнее, ошеломляя своими контрастами Андрея.
Негромкий голос, жест, лишенный какой бы то ни было аффектации, интонация, полная доверительности, простейшие приметы трудного, более того — трагического времени, которое в своем рассказе обозначал Конрад, особенно и брали за живое.
— Северные лагеря не шутка! Но уже там попробовал я достать бумагу, чернила, — тогда было такое роскошью. Там-то кое-что я уже писал. Больше всего я опасался, чтобы моя отличная память, заменявшая мне в плену многое — препараты, моих питомцев — животных, библиотеку, друзей, — не ослабела из-за недоеданий. И знаете, чем я компенсировал недостаток протеина? Не догадаетесь.
Шерохов беспомощно помотал головой, с нетерпением ожидая ответа.
— Недостаток протеина я восполнял тем, что ел… змей, лягушек. Мои товарищи по плену, особенно убежденные нордменчен, меня за такое меню презирали, давали оскорбительные клички. Среди самых сильных молодцов я человек немолодой по счету войны, а мне было за сорок, слыл даже не чудаком вовсе, а нарушителем традиций их призрачного мирка. Молокососы, рвавшиеся завоевать мир, пожилые командиры с иссушенными мозгами строили брезгливые мины, да и бойкотировали меня — австрияка, разделывавшего змей. Но мне важно было выжить, чтобы размышлять и в любых условиях продвигаться вперед в своем эксперименте. Ну, а дальше почему-то возникла необходимость отослать меня в Армению. Но об этом, если любопытно, расскажу вам завтра.
Андрей с нетерпением ожидал назавтра продолжения прогулки с Конрадом. И, хоть день был заполнен до краев, предвкушал именно ее. Все вертелась в голове фраза, оброненная Конрадом:
«В девятнадцатом веке один философ сказал: «Пусть вашей целью будет всегда любить больше, чем любят вас, не будьте в любви вторым».
Понимали оба: их дружескому общению отмерены сроки недолгие, но Шерохов заметил, и Конрад дорожит доверительностью, какая возникла меж ними непроизвольно.
