Александр Лебеденко - Лицом к лицу
Деревенский конфликт был известен всем в батарее.
Мало-помалу разъяснилось, что Коротков получил из дому письмо. Комитет бедноты окончательно отобрал мельницу в общее пользование, а земли помещичьи, нарезанные деревенскими богатеями весною, переделили. Всем этим коноводит брат Федорова, Василий, одноногий инвалид империалистической войны. Коротковские жены писали, что «снюхался он с городскими, ездит в Совет и всех односельчан зовет жить в большом общем доме, есть из одного котла, как на походе, межи перекопать, коров согнать в одно стадо и всем вслух читать одну газетку».
Алексей с интересом смотрел на Федорова и представлял себе его без ноги.
— Партийный братан твой Василий?
— Безногой он… где ж ему в партию?!
— Ну вот что, за драку командир обоих посадит под арест, а ты, Федоров, ко мне зайди.
С Федоровым разговор получился серьезный. Алексей вызвал Каспарова. Он твердо решил воспользоваться случаем и крепко взяться за парня, а заодно и за других.
— Болит ухо? — спросил он разведчика, когда тот уселся на скамью в комиссарской халупе.
— Прошло… — и на худом лице Федорова проглянуло солнышко легкой усмешки.
— Значит, опять пойдешь целоваться с Коротковым?
Усмешка погасла, и Федоров внезапно вырвал руки из-под стола.
— Подожди… я не Коротков, — успокоил его Каспаров, которого он едва не задел по лицу.
— Извините, товарищ Каспаров. Я вас очень уважаю.
Каспаров пригладил бороду и улыбнулся довольно.
— Ты как, с братом ладишь?
— Семейство наше бедное, а он один супротив всех. Боевой мужик, хоть и безногой.
Нельзя было понять, одобряет ли он или осуждает. Должно быть, темный страх за деревенский кусок глушил в нем естественное признание не только напористости и лихости, но и правоты брата.
— Ты от Коротковых чего-нибудь хорошего видел?
— Работником на мельницу взять сулились… Махоркой угощали…
— И то краденой…
— Известно, краденой, — красноармейцам недосыпают.
— А ведь вы на Виленский прикатили приятелями.
— Земляки, товарищ комиссар.
— И ты бегал, в рот им заглядывал.
Федоров отсутствующим взглядом смотрел в оконце.
— И вообще, кто тебе друг, кто враг, ты и по сей день не знаешь, а брат твой, я вижу, знает. Для кого в деревне комитеты бедноты поставлены? А ты стакнулся с богатеями, которые в кулаки лезут. Эх, ты, голова садовая! Вокруг себя поглядеть не умеешь. Ты за что ж здесь воюешь? Ну-ка, объясни.
Они навалились на разведчика со всей тяжелой артиллерией привычной аргументации. Алексей рукою щедрого садовода прививал Федорову черенки и саженцы возлюбленных им и проверенных мыслей.
Взор Федорова отсутствовал по-прежнему, но желтые немытые пальцы неестественно живо суетились на полах шинели, и Алексей теперь смотрел не в глаза собеседнику, а на пальцы.
— Тебе в ухо заехали, а, я смотрю, на тебя и такая агитация не действует.
— Я знаю, что я сделаю! — сказал вдруг Федоров и сбросил руки с колен.
— Погоди, — удержал его Алексей. — Ты вот что сделаешь. Ты напиши брату такое письмо, чтобы он прочитал всей деревне. Вот сегодня, после собрания, на котором мы поговорим о твоей драке с Коротковым с классовой точки зрения. Напиши Василию, как мы с белыми деремся, и скажи от нас, чтобы он еще крепче прижал своих буржуёв.
Шутя, но с силою, он взял Федорова за борта шинели и потряс так, что легкое тело разведчика заколебалось, как подхваченный ветром тростник.
Собрание прошло оживленно. Коротковы были на виду у всего дивизиона. Командир пил чай у Коротковых. Все инструкторы с Коротковыми — за ручку. И вдруг комиссар ославил Коротковых — и не за драку, а за кулацкую идеологию.
Батарейцам нравились речи Каспарова и других коммунистов о защите бедноты от богатеев. Сам Коротков сидел позади на бревнышке, искусал самодельную трубку и поднялся, не дождавшись резолюции. Каспаров крикнул ему вслед:
— Тебе бы, товарищ Коротков, послушать!
— Наслушались, — бросил через плечо Коротков. — Вы народ горластый.
Но все-таки вернулся и сел.
Поведение Коротковых осудили и громко приветствовали решение командования назначить каптенармусами других батарейцев. Синьков скрепя сердце должен был согласиться на это.
Мрачным лесовиком осел Игнат Коротков на лавке под окнами опустевшей избы. Брат смотрел на него, не присаживаясь, опасливо.
— До дому, почитай, верстов сто будет, — сказал вдруг тихим, трудным шепотом Игнат. — Перебить Ваське вторую ногу и послать все к такой разэтакой!..
Наступал вечер. Солнце зашло в тяжелую, мрачно продвигавшуюся в обход по горизонту тучу. Запахло весенним безудержным дождем, майской жирной землей и теплым ветром. В густой тьме, как последний стрекот огромного насекомого перед грозой, угасли редкие ружейные выстрелы. Наблюдательный пункт перестал отвечать, но Карасева и дежуривших с ним телефониста и разведчика не было. От начальника участка прискакал ординарец с извещением, что утром возобновляются атаки. Синьков решил, что Карасев укрылся от дождя где-нибудь около пункта.
Туча угрожающе поворачивалась и разбухала. Иногда ветер приносил отдельные крупные капли, но дождя все не было. Когда садились за вечерний чай, где-то вдалеке прогрохотало.
— Неужели гром, так рано? — спросил Каспаров.
— Не гром это. Странно…
Сверчков отставил кружку и вышел на порог. Грохот повторился и вдруг рассыпался дробью ружейной стрельбы. Теперь уже все стояли на крыльце.
Звуки катились вправо и влево. Перестрелка захватывала все больший фронт.
— Не послать ли ординарца к Карасеву? — спросил Сверчков.
— Дай коня, — сказал Алексей вестовому. — Поеду в штаб, кто со мной?
Но еще раньше на двор прискакал ординарец.
— Белые прорвались. Командир полка приказал, чтоб отходили. Он пришлет взвод прикрытия.
Ординарец оправил шинель на коленях и ускакал. Показалось, что выстрелы приблизились и уже крутой дугой звуков обегают деревню.
— Старшину ко мне! — крикнул с крыльца Синьков. — А вы, Крамарев, скачите вовсю в передки. Вещи ваши подберем…
Неподпоясанный, взволнованный и гордый поручением, Крамарев вскочил на ординарческую лошадь. Стремена были коротки ему. Он никак не мог умоститься в седле. Зачем-то сделал два круга по двору, крикнул:
— Папиросы на окне, возьмите в карман! — и ускакал.
Фейерверкеры и номера прыгали через низкие заборы, спеша напрямик через огороды к орудиям. Надевались чехлы, свинчивались панорамы, запирались зарядные ящики. В телегу как попало летело командирское добро. Катушки с проводом и телефонные аппараты прямо через окно подавались в двуколку.
Туча в это время темным строем развернулась на небе. Вихрь налетел по-летнему. Крупные частые капли ударили в стекла, в стены, в брезенты. Между острой крышей домика и утонувшим в капельной мгле небом неистовствовал тяжкий занавес с волнующейся бахромой.
На позиции зашевелились упряжки, подобные допотопным животным, поднимающим головы из вод. Старшина верхом вертелся перед комиссаром. Голос Алексея возносился над выкриками в одну минуту промокших бойцов. Он бросал отрывистые фразы, относившиеся к черту, богу, к дождю и фейерверкерам. Синьков, одетый и затянутый в ремни, все еще разглядывал в халупе трехверстку на коленях.
— Командир, уходим! — постучал ему нагайкой в окно Алексей и отъехал.
Приглушенная дождем стрельба то пробивалась сквозь рокот ливня, то замирала вовсе. Факел в руках Федорова освещал проступившие всюду, кипевшие от ударов дождя лужи.
— А как же Карасев? — вспомнил Крамарев. — Аркадий Александрович, позвольте мне с ординарцем проехать к пункту.
— Куда, к черту, вы поедете? Пункт давно у белых. Карасев пристанет к какой-нибудь части, а утром найдется.
— Я только до штаба полка…
— Что же, вы будете ехать и кричать: Карасев, Карасев! Посмотрите, что делается!
Он взмахнул нагайкой, и холодные капли попали ему в рукав.
Дрожь, охватившая его на дожде, усилилась. Комиссара не было видно. Неужели пришел момент критических решений?! Если прорыв расширится — артиллерия попадет в ловушку. Как предупредить простое пленение, превратить его в добровольный, связанный с риском переход к белым?
Синьков поскакал в обоз. Воробьев проводил его напряженным взглядом. Он даже сдернул капюшон плаща, не обращая внимания на ливень.
Старшина ехал у последней повозки. Еще дальше, едва различимые сквозь сетку дождя, группой ехали всадники. Это был Алексей с разведчиками-коммунистами. Синьков выругался и резко повернул коня обратно. На этот раз Воробьев остановил его, и они поехали рядом.
— Какой момент упускаем, Аркадий!
Злая, нескрываемая досада.
