Анатолий Знаменский - Иван-чай. Год первого спутника
— Это потому, что ты попал к ним случайно, — кивнул Павел одобрительно. — Не тот человек ты. Жалко одно: десять лет жизни пропало.
— Случайному-то как раз больнее всех и достается, — криво улыбнулся Меченый. — Кадровому — ему что? Он заранее все грехи отпустил сам себе. А я их, все эти грехи, как нищий, до сих пор в торбе ношу. Ты думаешь, легко мне жить, к примеру, рядом с Домоткановым?
— А с ним что? — насторожился Павел, вспомнив вдруг дальнюю просеку, и себя на ней, и мягкий поношенный плащ старшего диспетчера, и тот разговор: «Иди, сынок! Не сробей поначалу-то, Селезнев — хороший человек…» — А с Домоткановым что?
— Старое знакомство… — вздохнул Костя. — Нас везли сюда в одном… меж-ду-народном вагоне. Шарага затеяла в карты шпилить, под чужие вещи. Кто проиграл, должен фраера какого-нибудь раздеть. Ну, с Домотканова тогда кожу сняли.
— Какую кожу?!
— Кожаное пальто на нем было, чего орешь? И не смотри на меня так, я в карты ни тогда, ни после не играл! Не в этом дело! Но спустя время узнал я, что Домотканов был парторгом на одном ростовском заводе и, значит, хорошо отчима моего знал. Свой человек мне, а я не вступился за него, хотя мог бы. Мог бы я всю шарагу раскидать, как собак, если б знал тогда.
Меченый резко двинул от себя стакан с блюдцем, черное пойло плеснуло на газетку, застилавшую стол.
— Одно и мог доброе дело за всю жизнь сделать, прямо в руки оно перло ко мне, но не сделал! — выдохнул Костя. И лиловое родимое пятно на щеке у него зардело свежим ожогом. — А теперь вот надо жить с этим человеком на одной улице, работать в одной «пожарной команде». Разобраться, так все люди не чужие один одному, Павлуха! Родственники все до единого. И тут уж смотри так: плохо одному кому-то, так из-за этого и тебе, дураку, завтра будет плохо, а может, и погорячее. Давно уж связались люди круговой порукой на жизнь и на смерть, а все не поймут этого, гады!
— Что ты все людей костеришь, когда сам по уши виноват? — сказал Павел с вызовом. Ему не понравилась эта история с Домоткановым.
— А что ты думал! Точно так и выходит: чем больше человек накуролесит, тем больше у него обиды к другим. Почему это каждый должен всю жизненную арифметику заново открывать на своей шкуре? Почему ему долбят с детского сада, а иным с детского дома, что все кругом прекрасно, и люди — ангелы, и у каждого впереди «златые горы»? Нет, ты мне честно скажи все, что людям и до меня было известно! Чтобы я не открывал всяких Америк, если они давно открыты. Чтобы с пеленок знал… А мои шишки тоже кому-то в науку должны идти. Короче, как говорил в бараке один алкаш-философ: «Я не хочу искать могилу человека в промерзлом погосте, я хочу наперед знать, что ему грозит!»
Спорить с Меченым Павел не мог, потому что плохо понимал всю его изломанную, незадавшуюся жизнь. Соглашаться и сочувствовать тоже не было охоты: Костя, как всегда, толковал о каких-то крайностях, перегибал здорово.
Если бы не было у него дочки, Павел вообще поднял бы его на смех за эти смешные заботы о судьбах нынешних суперменов.
— Бодливой корове… — промычал Павел и налил себе очередной стакан чаю. — Ты скажи лучше, как у тебя с Домоткановым теперь. Не плохой ведь мужик в общем. Как он на тебя смотрит?
— А никак, — вяло отмахнулся Костя. — Два раза мне пришлось стоять перед ним. Когда в шоферы оформлялся и после, как в инструментальщики переводил. Сказать правду, под ложечкой холодело у меня и в пот кидало, как после этого проклятого чифира. А он ничего. Посмотрит через очки деловито, наложит резолюцию, будто не помнит ничего. Будто не было того проклятого вагона! Каменный человек!
— Мягкий он человек, это я точно знаю, — поправил задумчиво Павел. — Может, насчет дочки-то как раз и сходить к нему?
— Нет уж! — испугался чего-то Костя. — Прием, увольнение — это дело казенное, а с личной просьбой… С личной просьбой на моем месте идти к нему — это вовсе совесть потерять!
У Павла чуть-чуть закружилась голова, застучало в висках. Напиток-то, заваренный Меченым, оказался форменной отравой. Раньше Павел понятия не имел о сердцебиении, а тут явственно почувствовал, что грудная клетка в иные минуты тесновата.
Вполне возможно, что сказывались и нелегкий нынешний день, вечерняя школа, разговор у Кости. Часы показывали далеко за полночь, Павел пошел к вешалке.
— Чифир этот… сроду не буду пить. И тебе не советую! — сказал он на прощание. — Мыслимое дело, всю пачку ухать на четыре стакана!
Костя хлопнул его по плечу, подтолкнул к двери. В темном тамбуре оправдался:
— Память он отшибает здорово, тем и хорош. Тебе-то, конечно, рано к нему привыкать. Ну, бывай!
Ночная свежесть хлынула со всех сторон, полилась за ворот, в рукава, умыла разомлевшее лицо, и Павел с наслаждением вдохнул этой целебной, настоянной на хвое свежести. Зыбкие звезды в вышине, туманные фонари поселка отрезвили его.
Хорошо, что всю его анкету легко представить, как незаполненный вопросник. И пока что лишь от него самого зависело, какими впоследствии будут ответы.
13
Дожди перемежались мокрым снегом. Майка Подосенова с утра обмела веником доску показателей и, не снимая новеньких пушистых варежек, принялась вписывать мелком проценты сдельщиков.
Майка мерзла в осеннем пальтишке, под которым совсем не по сезону похрустывала новая нейлоновая блузка. Варежки мешали держать мелок, но писать все-таки приходилось: Майка знала, что обеспечивает гласность соревнования. Соревнование шло нормально: в сравнении с прошлой неделей, несмотря на новые нормы, проценты кое у кого даже выросли.
За спиной появился Эрзя Ворожейкин. Глянул на доску и вдруг начал дико ругаться, поминая какую-то «тригаду». На беду, вышел из гаража бригадир Ткач, и начался форменный скандал. Такие пошли слова, что Майка зажала варежками уши.
— Что же вы делаете, гады! — орал Ворожейкин. — Что же вы накручиваете, ворюги?! Опять нам отдуваться? До скончания века прикрывать эту музыку?!
Ткач бормотнул что-то неуступчиво, но из проходной появился нормировщик, и бригадир предпочел почему-то удалиться.
Терновой заглянул через плечо Майки в сводку.
— У кого самая высокая выработка?
— Как всегда… у товарища Тараника, — с достоинством сообщила Майя. — У него даже по новым нормам сто семьдесят процентов!
К удивлению Майи, нормировщик тоже начал ругаться и торопливо побежал в контору.
Уже две недели Павел усердно нормировал рабочие листы по новым расценкам, аккуратно занося результаты в сличительную ведомость. Колонки цифр увеличивались, картина прояснялась, и сами собой являлись выводы.
В общем ничего не изменилось. Новые нормы (более прогрессивные!) Тараник не то что перевыполнял, он их щелкал как орехи. Если не считать, что в тракторах почему-то увеличился износ, выросли дефекты скрытого характера. Одних заломанных болтов тридцать пять штук на каждый мотор.
Что они с Кузьмичом — белены объелись?
Павел схватил наряд и ринулся в гараж.
Трактор № 152, о котором шла речь, еще стоял на яме. Тараник с подсобником регулировали натяжение гусеницы, орудуя огромным ключом с трубной наставкой.
Павел оценил медвежью ухватку Тараника, сказал с издевкой:
— Пружину не порвите! Больно тянете на недозволенные обороты!
Тараник оглянулся с недоумением, поправил ушанку и понятливо кивнул: ясно, мол! Старых слесарей не разыграешь!
А Павел подозвал Ткача, сунул ему наряд:
— Покажи-ка, где вы тут тридцать заломанных болтов нашли?
В сумраке за трактором засмеялись.
— Ты же сам по стажу механик. Смотри: тебе виднее! — сказал Ткач и звякнул крышкой капота. Услужливо посветил переносной лампой. — Вот они, смотри!
Строй болтовых головок с завидной точностью впечатался в чугунное тело блока. Шестигранники маслянисто поблескивали, будто подмигивали: попробуй установи теперь, какой из болтов сел в исправное отверстие, а какой ждал высверловки? Проконтролируй!
Головки болтов скрывали правду, но Тараник все же почуял неладное. Бросил ключ, заглядывая через плечо Павла в наряд:
— Чего, че-е-го он спрашивает?
— Болты считать хочет, — насмешливо пояснил Ткач.
— Болты — они железные, — сказал Павел. — Болты не краснеют. Чего их считать. А вы-то? У вас совесть есть?
Ткач кашлянул, убрал переноску.
— До тебя старый хрыч сюда сроду не совался, потому что понимал: бесполезно! Знал свои обязанности старик, не превышал власти, а ты по молодости суешься за допустимую черту. Говорено было!
— Гляди, парень! — многообещающе добавил Тараник сквозь зубы. — Не сработаешься с нами — и начальство тебя не спасет. Вылетишь как пробка! Останешься один, как бывший путешественник Робирзон на необитаемом острове!
