Василий Шукшин - Киноповести
Степан побледнел.
Ларька встал и вышел из куреня, чтоб не видеть жестокой расправы. Слышал, как Степан сказал еще:
— Поганая ваша вера, раз она такая...
Больше Ларька не слышал.
Все те же три сотни казаков со Степаном бросались от станицы к станице, пытаясь поднять донцов.
Донцы не поднимались.
В одной станице их догнал верховой.
— За вами не угоняисся. То там, сказывают, видали, то тут...
— Говори дело!
— Корней в Кагальник нагрянул...
Степан, Ларька, сотники молчали.
— Ну?— не выдержал Степан.— С войском?
— С войском.
— Сколь?
— Сот семь, можа, восемь... Сказывает, грамоту от царя привез.
— Какую грамоту?
— Больше молчит. Велел сказать: милостивая грамота.
Степан долго не думал:
— В Кагальник!
— Степан... я не поеду,— заявил Ларька.
— Как так?
— Подвох это. Какая милостивая грамота! Ты что?
— Рази я для того еду, что в грамоту ту верю?
— Для чего ж?
— Приедем — все разом решим. Раз они сами вылезли — нам грех уклоняться от боя.
— В триста-то казаков — на семьсот!.. Нет, Степан... ты вояка добрый, а там тоже — не турки, а казаки.
— Умрем по чести.
— Мне ишшо рано.
Степан посмотрел в глаза честному есаулу. Ларька выдержал взгляд атамана.
Степан отвернулся, долго молчал. Потом обратился ко всем казакам:
— Казаки! Вы слыхали: в Кагальник пришел с войском Корней Яковлев. Их больше. Кто хочет иттить со мной — пошли, кто хочет с Ларькой оставаться — я не неволю. Обиды тоже не таю. Вы были верными мне товарищами, за то вам поклон мой.— Степан поклонился.— Разделитесь и попрощайтесь. Даст бог — свидимся, а нет — не поминайте лихом.— Степан подъехал к Ларьке, обнял его — поцеловались.
— Не помни зла, батька.
— Не тужи. Погуляй за меня. Видно, правду мне казак говорил...
Ларька смахнул некстати навернувшуюся слезу.
Степан развернул коня и не оглядываясь поскакал в степь. Он слышал топот за собой, но не оглядывался, крепился. Потом оглянулся... Не больше полусотни скакало за ним.
Трудно понять, какие чувства одолели Степана с момента, когда он узнал, что в Кагальнике сидит Корней Яковлев. Он прямиком шел к гибели. Он не мог не знать этого. И он шел.
Оставив полусотню на берегу Дона (таково было условие сидящих теперь в Кагальнике), он с тремя есаулами переплыл, стоя на конях, на остров. И явился в свою землянку, где были Корней и старшина.
У входа в землянку его и есаулов хотели разоружить. Степан вытащил саблю — как если бы хотел отдать ее — и вдруг замахнулся на караульных. Те отскочили.
Степан вошел в полном вооружении — решительный, гордый и насмешливый.
Корней и старшина сидели за столом. Всего их было человек двенадцать. Они слышали шум у входа, и многие держали правые руки с пистолями под столом.
В землянке была Алена. Матрены, брата Фрола и Афоньки не было.
— Здорово, крестный!— приветствовал Степан Кор-нея.
— Здоров, сынок!
— Чего за пустым столом сидите? Алена!.. Али подать нечего?
— Есть, Степан, как же так «нечего»!..
— Так давай!— Степан отстегнул саблю, бросил ее на лежанку. Пистоль оставил при себе. Есаулы сабель не отстегнули.
Степан прошел на хозяйское место — в красный угол. Сел.
Никто не понимал, что происходит. Даже Корней был озадачен, но вида не показывал.
— Где ж твое войско, крестник?— спросил он.
— На берегу стоит.
— Там полета только... Все, что ль?
— А у тебя сколь? Семьсот, я слыхал? Вот — семьсот твоих да полета моих — семьсот с полусотней. Вот мое войско. Пока столько... Скоро больше будет.
Корней вытер усы, промолчал.
Алена поставила на стол вино.
— Разливай, дядя Емельян!— Степан хлопнул по плечу рядом сидящего пожилого дородного казака.— Вынь руку-то из-под стола.
Дядя Емельян замешкался и смутился. Выручил его Корней. Взял бутыль и разлил по чашам. Но опять вышла заминка — надо брать чаши. Левыми? Не по-христиански. Половина сидящих продолжала сидеть.
Степан взял свою чару, поднял...
Старшина сидел в нерешительности.
— Кладу — вот. Выкладывайте и вы, не бойтесь. Или вы уж совсем отсырели, в Черкасске сидючи? Нас вить четверо только!..
Казаки поклали пистоли на стол, рядом с собой, взяли чары.
— Я радый, что вы одумались и пришли ко мне,— сказал Степан.— Давно надо было. Что в Черкасск меня не пустили — за то вам прошшаю. Это дурость ваша, неразумность. Выпьем теперь за вольный Дон — чтоб стоял он и не шатался! Чтоб никогда он не знал изменников поганых.
Выпили.
— Ты с чем приехал, Степан?— прямо спросил Корней.
— Карать изменников!— Степан ногой опрокинул стол. Трое его есаулов рубили уже старшину. Раздались выстрелы... В землянку вбежали. Степан застрелил одного и кинулся к сабле, пробиваясь через свалку кулаков, в котором был зажат пистоль.
— Степан!..— вскрикнула Алена.— Они жа с грамотой царской! Степушка!..—«Она повисла у него на шее.
Этим воспользовался Корней, ударил его чем-то тяжелым по голове. Удар, видно, пришелся по недавней ране. Степан упал.
И опять звон ударил в голове. И ночь сомкнулась над ним. Не чувствовал он, не слышал, как били, пинали, топтали его распростертое тело.
— Не до смерти, ребятушки!..— кричал Корней.— Не до смерти! Нам его живого надо.
В это самое время Степан, безбородый еще, молодой, усатый казак, приехал в Соловецкий монастырь помолиться святому Зосиме. Была весна и солнце.
— Далеко ли, казак?— спросил его встречный старый крестьянин.
— В Соловки. Помолиться святому Зосиме, отец.
— Доброе дело, сынок. На-ка, поставь и за меня свечку.— Крестьянин достал из-за ошкура тряпицу, размотал ее, достал монетку, подал казаку.
— У меня есть, отец. Поставлю.
— Нельзя, сынок. То — ты поставишь, а это — от меня. На-ка.
Степан взял.
— Чего ж тебе попросить?
— Чего себе, то и мне. Он знает, чего нам надо.
— Он-то знает, да я-то не знаю.
Крестьянин засмеялся.
— Знаешь.
...И пришел Степан в Соловецкий монастырь. И вошел в храм.
— Какой Зосима-то?— спросил у монаха.
— А вон!.. Что ж ты идешь молиться и не знаешь кому?
Степан стал на колени перед изображением святого. Перекрестился...
И вдруг святой загремел на него со стены:
— Вор, изменник, крестопреступник, душегубец!.. Забыл ты святую соборную церковь и православную христианскую веру!..
Уже с амвона церкви священник вычитывает анафему, продолжая начатое Зосимой:
— ...Великому государю изменил, и многия пакости, и кровопролития, и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градах учинил, и всех купно православных, которые к его воровству не пристали, побил, со единомышленники своими да будет проклят!..
Священник другой церкви продолжает:
— И к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование и клятву преступивший, иго работы отвергший...
Слушают люди.
Еще церковь, еще один служитель:
— Новый вор и изменник донской казак Стенька Разин, зломысленник, враг и крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец...
— Врете!— сильный, душераздирающий голос женщины.— Это кричит Алена-старица с костра. Ее жгут.— Врете, изверги! Мучители!.. Это мы вас!— кричит она, объятая пламенем, в лица царевым людям (стрельцам и воеводам, которые обступили костер со всех сторон).— Не вы, мы вас проклинаем! Я, Алена-старица, за всю Русь, за всех людей русских проклинаю вас! Будьте вы трижды прокляты!!!— Она задохнулась дымом... И тихо стало.
Другая тишина и покой... Отлогий берег Дона. Низину еще с весны затопило водой, и она так там и осталась, образовав неширокий залив. Прозрачную, зеркальную гладь не поморщит ветерок, не тронет упавший с дерева лист; вербы стоят по колена в воде и отражаются в ней чисто, ясно.
Станица в две сотни казаков расположилась на берегу залива покормить лошадей. Везут в Москву Степана Разина с братом. Они еще в своих богатых одеждах; Степан скован по рукам и ногам крепкой цепью, Фрол примкнут к его цепи цепью послабее, не такой тяжелой.
— Доигрался, ишшо никого из казаков не проклинали,— говорит Корней крестнику.— Как Гришку-блудника...
— Ну, так я тебя проклинаю,— ответил Степан спокойно.
— За что бы? Я на церкву руку не подымал, зря не изводил людей,— тоже спокойно говорит Корней.— Царю служу, так я на то присягал. И отец твой служил...
— Эх! Корней, крестный,— вздохнул Степан.— Вот скованный я по рукам-ногам, и не на пир ты меня везешь, а жалко тебя.
