Григорий Глазов - Ночь и вся жизнь
Дорога пошла в гору. На макушке подъема лес внезапно кончился, и внизу, в широкой заснеженной долине, зачернели хаты села Бережанка с вялыми дымами над крышами…
* * *Первые сани потянулись к мастерским МТС вскоре после ухода Володи. Тягла в Рубежном и ближних селах, где побывал вчера Анциферов, было мало. Делали несколько ходок, три-четыре семьи везли свое на одних санях. Сидели на них в основном бабы и подростки. Везли кто что мог: проросший картофель, отруби, кукурузу, похожие на жернова круги макухи, от которых пахло подсолнечным маслом, тюки спрессованного немецкого сена, уворованного при немцах или припрятанного после их бегства.
Гурилев спрашивал фамилии, ставил в списке крестик. Весов не нашлось, принимал он на глазок, определив себе считать картофель в мешках вкруговую — по четыре с половиной пуда. Выписывал квитанцию, тут же платил наличными. Бабы прятали деньги в тряпицы, заталкивали куда-то глубоко за пазуху, сносили мешки и макуху с саней под крышу: в углу у стены был люк с лесенкой в просторный зацементированный подвал. Там и складывали.
За тару люди справедливо хотели отдельную плату. Мешок в хозяйстве всегда ценился, а по нынешним временам — особенно. Гурилев платил. И лишь один старик, привезший два небольших мешка картофеля, требовал возвратить мешки, денег не хотел. Уговаривали и Гурилев, и односельчане: не высыпать же картошку на цемент! Уломали после того, как Гурилев накинул ему лишнюю бумажку. Слюнявя черные, плохо слушавшиеся пальцы, не привыкшие к пересчету денег, старик медленно отделял купюру от купюры.
— А они-то хоть в силе еще? — спросил он под конец Гурилева. — Ходют? — поцарапал он ногтем по пачке денег.
— Ходют, дед, ходют. Поживей тебя. А сумлеваешься — отдай мне, я им быстро ноги приделаю, — крикнула весело молодая бабенка, вынув изо рта шпильки и закалывая ими волосы.
— А чего за них купить можно? — не унимался старик, всовывая деньги в большой брезентовый карман, пришитый на извороте истрепанного овчинного полушубка. Карман застегивался на большую изящную перламутровую пуговицу, сохранившуюся бог знает с каких времен.
— Все купишь Лексеич, — шумела молодуха. — Только унести сумей. Не то вторую килу натянет.
— Ты за мою килу не переживай, Шурка. Гляди, чтоб тебе чего не натянуло, покуда Аркашка на войне, — отбивался старик.
Бабы смеялись.
— От тебя, что ли? — веселилась молодуха. — Ты, Лексеич, небось годов двадцать уже постишься.
С трудом просунув перламутровую пуговицу в петлю из белой тесьмы, старик, махнув рукой, присел на сани и полез за кисетом.
После полудня вернулся Анциферов с неполно груженной трехтонкой.
— Ну-ка, народ, помоги разгрузить, — скомандовал он, выламываясь из кабины. — Как дела у вас? — спросил Гурилева. — Сколько? Чего?.. Всего-то! — недовольно удивился, услышав ответ.
— Вы что, красный обоз ждали?!
— Ничего, я их взнуздаю! — дернул головой Анциферов.
— Нас, что ли? Меня, к примеру? — спросила молодуха. — Гляди, какой наездник!
— Ты язык втяни, — погрозился Анциферов. Он отошел к Гурилеву; и тихо спросил: — По скольку вы считаете в мешке?
— По четыре с половиной пуда.
— Да что вы, Антон Борисович! По четыре — максимум! Там больше песка и гнили, чем картофеля.
— Весов у меня нет. Но я и на глаз не ошибусь. Зачем же обсчитывать людей?
— Не получится ли, что обсчитаем государство? Меня это больше волнует. Так что — четыре! Вот вам моя установка.
— Нельзя так, Петр Федорович.
— Ответственность за все несу я. Свое несогласие вы сможете высказать потом, когда мы сделаем дело. — Он отвернулся, нервно переставляя ноги в широченных галифе…
Вытирая ветошью испачканные в машинном масле маленькие руки, подошла Нина.
— Старший лейтенант не возвращался? — спросила она Гурилева.
— Пока нет.
— А вы не знаете, где он может быть?
— Он ничего не говорил.
— Мне опять надо ехать с ним, — кивнула она на Анциферова.
— Куда же?
— В Гуртовое…
Когда машину разгрузили и колхозники уехали, Анциферов сказал:
— Полчаса передышки. Перекусим сухим пайком и поедем. Так, Нина?
— Дело ваше. — Она пошла к машине, села на подножку.
Анциферов развернул пакет с едой, отрезал ломоть хлеба, кусок серой ливерной колбасы и отнес Нине.
— Ешь, — подал он.
— Спасибо. Я не очень голодна, — но взяла.
Ели молча. И по лицу Анциферова Гурилев видел, что жует тот как-то механически, словно по необходимости, наморщив лоб, что-то прикидывал, обдумывая при этом.
Они еще не успели доесть, когда показались сани. Правила ими баба, до бровей укутанная платком. За ее спиной развалились мужик и Вельтман.
— Вот пшеничку отдаю, — сказала баба, развязывая мешок.
Анциферов запустил руку, вынул горсть зерна, подул, сметая мусор.
— Это пшеничка называется? Суржа у тебя. Ты что думаешь, слепой я?
— Тут больше пшеницы, товарищ начальник. Жита почти нет. Запишите как пшеницу. — Углом толстого платка она прикоснулась к глазам. — Запишите, а? Все ж денег поболее будет. Вдова я, ребятишки поизносились, одежа нужна.
— Всем нужна, — отрезал Анциферов. — Пишите суржа и платите как за суржу, — велел он Гурилеву.
— Но, может, здесь действительно в основном пшеница. Какие у вас основания не верить? — спросил Гурилев.
— А вы, Антон Борисович, по зернышку, по зернышку рассортируйте. Налево пшеничное, направо — ржаное… Что вы, в самом деле!
— Хорошо, — тихо ответил Гурилев. — Но этот мешок я помечу. Вернемся, я проверю в лаборатории. И если окажется, что женщина права, вам придется…
— Ничего мне не придется, Антон Борисович, — перебил Анциферов. — Какая лаборатория? Откуда? Район всего пять дней, как освобожден… А это кто такой? Муж твой? Что за сено? — повернулся он к бабе и указал на сани, где сидел мужик.
— Сосед, безлошадный он.
— Картофеля или отрубей нет у меня. — Мужик сошел с саней. — Сено бери. — Он хмуро повел глазами на тюки.
— Немецкое? — хмыкнул Анциферов.
— Оно.
— Что ж ты, трофейным хочешь отчитаться перед властью? Где взял?
— Где взял, там уж нет. Не гнить же ему. А у меня ни коня, ни другой скотины.
— Все трофейное, бесхозное и так принадлежит государству.
— Ты мне правила не читай. Хошь бери, не хошь — ей за так отдам, — указал он на бабу.
— Сгружай, — уступил вдруг Анциферов. — Засчитайте ему, Антон Борисович…
Вельтман сидел рядом с Ниной в кабине.
— Ты где был, Ваня? — соскабливая с его шинели засохшую грязь, спросила она.
— Крутился в окрестностях. Мед нужен для госпиталя.
— Наверное, голодный? Я покормлю тебя. — Она заглянула ему в глаза.
— Да нет, я перекусил… Ты как съездила?
— Съездила. Он собирается в Гуртовое.
— Надо, Нина, помочь. Его дело тоже невеселое.
— Да уж видела… Глухой он какой-то.
— Глухой?
— Себя только слышит.
— Ты у меня психолог, — засмеялся Вельтман и погладил ее шершавую, в царапинках, узкую кисть. — Пальцы у тебя красивые, смотри, форма ногтей прямо аристократическая. Маникюр бы сделать!
— Сейчас в самый раз, — грустно сказала Нина, отстранив руку и разглядывая ее. — А потом в карбюраторе копаться… Иван, мы когда ехали в Бережанку, что-то на просеке мелькнуло. Не немцы ли? Вроде ихние шинели…
— Ты просто устала… Стрельнули по вас? Нет?.. Откуда им тут взяться, в тылах?
— Не знаю… Анциферов идет. Соскучился по мне.
Вельтман отстранился, выпрямился.
— Ну что, Нина, — подошел Анциферов, — в путь-дорогу? А с тебя магарыч, старший лейтенант. Нашел я твой склад.
— Неужели?
— Плохо меня знаешь… В лесничестве, по дороге на Бережанку, Я там предупредил: если хоть грамм чего пропадет — под суд…
— А как вы узнали?
— Я еще вчера знал. Антон Борисович отдыхать изволили, а я на разведочку ходил. Хотел сегодня оприходовать, да ты подвернулся.
— Отчего ж не сказали сразу?
— Чтоб ты машину дал, чтоб интерес у тебя был.
— Вы не из купеческого сословия? — засмеялся Вельтман, выходя из машины. — Как же вы унюхали этот склад?
— Просто. Взял одного старика на хуторе за бороду: «Ты, говорят, немцам свинью свою заколол, подношения делал?» А он рот раскрыл от страху: «Было такое». Я ему и говорю: «Если не хочешь неприятностей, выкладывай, что и где немцы оставили».
— Кто же вам сообщил про свинью эту?
— Я и понятия не имел. На арапа: ведь немцы многим приказывали свинину им поставлять. Вот и весь фокус. Психологический расчет. Я всегда учитываю, что у каждого грешок какой-нибудь за душой, каждый в чем-то виноват. Совсем чистых не бывает. Один больше грешен, другой меньше. Вот на эту мозоль и жму. Учитывая, конечно, общую обстановку.
— Занятный вы индивидуум. — Вельтман с серьезным любопытством разглядывал Анциферова. — Значит, и на вас таким способом давить можно при необходимости?
