Сергей Снегов - Река прокладывает русло
— Тяжелый ручной труд, конечно, — безобразие, — согласился Сергей Николаевич, внимательно вглядываясь в упрямое, взволнованное лицо Лескова. — После этого разговора напишите мне докладную записку с конкретными предложениями — многое мы проведем в жизнь. Но, помимо этого, вы ставите общий вопрос об организации нашей промышленности. Тут вы не правы, я постараюсь вам это доказать.
И он заговорил, оживляясь от собственных слов, о том, что занимало и мучило его самого в последнее время. Лесков слушал с невольным изумлением: Сергей Николаевич все более преображался, с него спадала усталость и холодность, он молодел, даже голос его звенел какой-то юношеской горячностью:
— Вы говорите, неспособность быстро перестраиваться? Вы считаете это недостатком? А знаете ли вы, что это — органическое свойство крупной промышленности, что в этом — да, также и в этом — ее глубокое отличие от кустарных мастерских старых времен? Раньше вы приходили к кустарю, мастерившему дверные замки, и просили сделать детскую кроватку, он перестраивался мгновенно, таково было его свойство. А если вы закажете партию кроваток на современном заводе, то завтра их не получите: заводу нужно выпустить чертежи, перестроить станочные линии, изготовить новые прессы и штампы — он перестраивается медленней, и это — его типичное свойство. Зато кустарь тратил неделю на изготовление кроватки, а современный завод будет выдавать по кроватке в минуту.
Лескову аргументы Сергея Николаевича показались убедительными: современное предприятие, конечно, не может быть таким гибким, как мастерская кустаря. Но ведь речь идет не об этом, а о том, что само управление промышленностью неповоротливо. Он продолжал спорить.
— Возьмите, например, уже сконструированные новые автоматы, — сказал Лесков. — Чтобы добиться их массового выпуска, мы должны писать в министерство, в Госплан, потом ждать, когда заводу спустят новый план, потом ждать нового года, когда этот план начнет осуществляться, — ведь это же возмутительная неповоротливость! Это же тормоз, который сдерживает наше развитие, черная рука, хватающая за ноги на бегу!
— Крепко, крепко! — Сергей Николаевич усмехнулся. — Тормоз, черная рука! Молодо и горячо. Но только очень односторонне. И очень близоруко. Дай таким, как вы волю, — вы любую первоклассную индустрию в два месяца развалите. Вы думаете, мы не знаем, что организация нашей промышленности исключает легкую поворотливость, что в ней нет мгновенной готовности к любым перестройкам, в которых неопытные люди видят величайшее достоинство? Не вы это открыли, поверьте. Я вот спрошу: знаете ли вы, что нужно сделать, чтоб ликвидировать эту так не нравящуюся вам неповоротливость?
— Нет, — честно признался Лесков. — Знаю, что возмутительный недостаток, а путей к ликвидации его не вижу. Именно поэтому я и явился к вам.
— Ну, а мы, товарищ Лесков, хорошо знаем. И знали, пожалуй, еще в те времена, когда вы под столом играли. С вашим примером совсем просто: заготовь запасы старой продукции недели на две и перестраивайся на новую модель. А в масштабе всей промышленности это сложнее, но тоже осуществимо. В нашей плановой экономике заводы работают не на склад, не на случайного покупателя, как у капиталистов, а на соседние предприятия, на хорошо известного потребителя: продукция еще не произведена, а она уже живет, уже входит в план других предприятий. Именно этим объясняется трудность перестройки, она вызывает нарушение согласованной работы многих производств. Но если каждый завод создаст у себя запасы продукции, то работа его станет более гибкой. Выведите треть продукции в резерв, омертвите ее на складах, и сложность перестройки сразу уменьшится. Вы получите требуемую вами оперативность, но ценою окостенения трети народного богатства. Разрешите вас спросить: заплатите вы эту цену?
И снова Лесков растерялся, как и в споре с Пустыхиным. В нем бушевали эмоции, а его били логикой. И сейчас было ему еще труднее, чем с Пустыхиным. Против чего сидел пожилой человек, с седоватой головой, умными, строгими глазами. Этот человек высказывал, в сущности, элементарные экономические истины, то самое, что Лесков со скукой зазубривал на лекциях. Но в его изложении все эти скучные истины вдруг становились захватывающе живыми — он не по книжке читал, он говорил о себе, о своей деятельности. И уже не школьная наука, а сама жизнь вставала против Лескова, разносила в прах его скороспелые суждения.
А Сергей Николаевич продолжал напластывать аргумент на аргумент. Когда-нибудь мы станем настолько богатыми, что позволим себе эту роскошь — вывести в резерв солидную толику народного достояния, уложить это богатство в складах. Но до этого еще далеко, пока нужно строить и строить, рваться вперед. А рваться вперед мы умеем! Еще не было в мире подобного стремительного роста. И разве немыслимый раньше темп подъема советской индустрии не вошел в число величайших достижений всего мирового развития? Разве он не открывает новую эру в развитии мировой техники? Эта стремительность взлета, эта неслыханная прежде эффективность использования каждого грамма продукции сама является чудом организации, величайшим достоинством советской плановой экономики. И те мелкие недостатки, против которых восстает Лесков, представляют собою, в сущности, лишь обратную сторону величайших достоинств. Да и недостатки ли это? Он повторяет: это свойства, это органические особенности. Вы говорите: неповоротливость, инерция? Он приведет еще другой пример. Крестьянскую телегу, громыхающую на ухабах, легко обратить в любую сторону: инерция ее мала, она поворотлива. Но попробуйте резко повернуть летящий по бетонному шоссе автомобиль — вас вышвырнет из машины, ее разнесет в осколки. Попробуйте на полном ходу сразу затормозить курьерский поезд — досок в вагонах не соберете, шишек на лбу не сосчитаете. Тут действует инерция большой массы и скорости, неповоротливость стремительного движения. Но ведь никто не назовет эти свойства больших масс и больших скоростей их недостатками, не правда ли?
Сергей Николаевич говорил еще долго, и с каждым его словом Лескову становилось все труднее возражать. Он с болью чувствовал свою неподготовленность к подобному спору. У него не хватало кругозора, не хватало знаний, опыта, не хватало просто ума. Да, верно, он замечал до сих пор частности, не понимая их связи со всем целым. Эта связь существовала, умные люди ее открыли. И ради огромных достоинств целого эти умные люди мирились с отдельными, не так уж существенными недостатками. Да, конечно, хорошо иметь одни достоинства, одни преимущества, без недочетов. Но совершенства нет, это мечта. Он мог бы прикидывать, как Агафья Тихоновна: «Вот бы к фигуре Балтазара Балтазаровича, да дородность Яичницы, да нос Подколесина!» Толку от таких бредней не получится… А теперь ему возвращаться ни с чем, тянуть мелкий пустыхинский обоз, отказаться — и навсегда — от своих наполеоновских планов немедленной перестройки промышленности.
Сергей Николаевич наблюдал за Лесковым. Баскаев угадывал его разочарование, стыд за неудачу. Да тяжело этому молодому, увлекающемуся человеку. Ему, Баскаеву, тоже нелегко. Ему всегда приходилось нелегко. Нелегко было в молодые годы — когда буквально голыми руками, старыми, варварскими методами создавали современные высококультурные предприятия. Нелегко было в зрелую пору: он стоял выше, на него взваливали ответственность за все, приходилось думать за других, вмешиваться в мелочи. И особенно нелегко теперь: выросли новые люди, они забывают, как трудно все создавалось, придираются к мелким промахам, лезут с непродуманными улучшениями, вот вроде этого Лескова. А из парня выйдет толк, вон как низко он опустил голову — страдает человек за свое дело.
И Сергей Николаевич сказал:
— Не хочется возвращаться, а?..
— Не хочется, — признался Лесков, краснея оттого, что его мысли так легко угаданы.
Сергей Николаевич предложил:
— А вы не возвращайтесь, товарищ Лесков.
— Как так не возвращаться? — удивился Лесков. — Что же я буду делать?
— Дело найдется. Смотрю я на вас — и вижу: не по своей линии пошли. Какой вы проектировщик? Вы натура боевая, а не академическая, вам не в кабинете сидеть, а с людьми работать, драться с людьми — вот ваша сфера. Идите на завод, там ваше настоящее место. Вы говорили о государственном подходе — правильные слова, каждую мелочь надо рассматривать с общей, то есть с государственной, точки зрения. Так вот с этой общей точки зрения главное у нас сегодня — это не проектирование новых автоматизированных заводов, а перевод старых действующих заводов на автоматику. Дело не только в экономической выгоде, — нужно весь наш рабочий класс, всю нашу техническую интеллигенцию перестраивать, заставлять мыслить по-новому — категориями автоматических процессов, протекающих без участия ручного труда. Это подлинная техническая революция, и для проведения ее требуются профессиональные технические революционеры, люди вроде вас, специалисты-автоматчики, смелые натуры. Завод я вам подберу по масштабу: одно из крупнейших предприятий страны, комбинат в Черном Бору. Народу там бездна, производственных ценностей — на восемь миллиардов. Человеку вашего толка есть где развернуться. Ну, как, по рукам?
