Александра Бруштейн - Свет моих очей...
Таково лечебное действие тканевой терапии при глазных болезнях, рассказанное здесь поневоле самым кратким образом. Но В.П. Филатову тканевая терапия дала возможность безгранично расширить рамки своей специальности, ибо она оказалась могучим средством лечения не только глазных, но и самых разнообразных других заболеваний.
«Сын мой! — сказал, как уверяют историки, Александру Македонскому его отец. — Ищи себе новых царств: Македония стала для тебя слишком мала».
Гениальная мысль ученого, так же как меч полководца, вторгается в чужие царства, завоевывает новые области. Так случилось и с В.П. Филатовым. Кожные болезни, туберкулез, желудочные заболевания, сифилис, болезни дыхательных путей — вот далеко не полный список тех «чужих областей», куда вторглась (и победно вторглась!) тканевая терапия, предложенная Филато¬вым. Изложить это подробно здесь невозможно. Но умолчать тоже невозможно. Расскажу об этом в самых кратких чертах.
Есть страшная болезнь—волчанка. Она захватывает лицо, покрывает его затвердениями и язвами, разрушает кожу и края носа. Болезнь эта приносит человеку тяжкие страдания, физические и моральные. Все давно известные способы ее лечения малоэффективны. В.П. Филатов стал лечить волчанку тканевой терапией — и она дает при волчанке не только улучшение, но иногда и полное исцеление, стойкое, прослеженное уже в продолжение долгого периода. Очень хорошо показала себя тканевая терапия в случаях красной волчанки, рассыпающей язвы в виде крыльев бабочки на щеках и груди больного. Был случай, когда к В.П. Филатову обратилась больная красной волчанкой, дошедшая до полного отчаяния, до попытки покончить с собой, бросившись под поезд! Эту несчастную совершенно излечила тканевая терапия.
Другая грозная болезнь, при которой тканевая терапия дает блестящие результаты, — пендинская язва. Возникает она от укусов москитов-флебостомусов, захватывает лицо, часто разрушает его, обезображивает до неузнаваемости, переходит на тело. Бывает, что на теле насчитывается до 100 язв, физические боли и моральное угнетение у таких больных невыразимо тяжелы. Даже там, где язвы заживают, после них остаются навсегда резкие безобразные рубцы.
В.П. Филатов применил тканевое лечение в 53 случаях пендинской язвы, — все больные выздоровели, а на месте заживших ран остались только тонкие, еле заметные рубцы. Прослеженные в течение ряда лет результаты этого лечения оказались стойкими.
Тканевая терапия оправдала себя и при ряде других тяжких заболеваний: при самопроизвольном омертвении (гангрене) стоп и при бронхиальной астме, при туберкулезе легких и гортани и при язвах желудка и кишок, при психических заболеваниях, в частности при шизофрении, при гуммозном сифилисе, даже при проказе. Область успешного применения тканевой терапии оказалась огромной. Она, конечно, конечно, будет еще расширяться.
Написала все это — и сама испугалась. Есть явление, от которого страдает всякое научно-лечебное учреждение, а во Всеукраинском офтальмологическом институте имени академика В.П. Филатова явление это порой приобретает характер настоящего бедствия: неорганизованное устремление сюда больных со всех концов страны — «диким образом». Прочитают люди на «раю земли газетную заметку о том, что в Одессе, «у Филатова», возвращают слепым зрение, и пускаются в путь, часто с детьми, а главное, всегда с надеждами. Очень многие из этих людей приезжают в институт лишь затем, чтобы услыхать, что приехали они зря, форма их заболевания лечению не подлежит. В результате тяжелое разочарование для больных.
В основе этого грустного явления лежит прежде всего недостаточная осведомленность. О многих очень важных, замечательных сторонах нашей жизни у нас пишут мало, люди знают об этом недостаточно. Институт имени Филатова — учреждение, единственное в мире. А много ли написано у нас о нем в общей (не специально медицинской) прессе?
Мне не раз приходилось слышать от В.П. Филатова и его сотрудников-врачей горькую претензию в адрес писателей.
— Ведь пишут — ничего не скажешь, пишут! — говорил мне В.П. Филатов, — и пьесы, и сценарии, и рассказы. Есть и спектакли, и кинофильмы… Иные делают это словно бы и добросовестно, — приезжают к нам в институт, знакомятся с материалом, а потом напишут такое, что «унеси ты мое горе на гороховое поле»!
В связи с этим я позволю себе рассказать забавный — а может быть, и не такой уж забавный — случай.
В одном из одесских кинематографов показывали фильм, главный персонаж которого был слепым и в конце фильма прозрел. Группе больных института (из тех, что сохранили остатки зрения) разрешили пойти на дневной сеанс. Меня отпустили с ними — за старшую. Пошли мы весело, с шутками. Ждали — будет интересно. И вот возвращаемся после сеанса. Без всякого оживления, без острот и смеха, даже впечатлениями не делимся! Потом я замечаю, что почти вся наша группа, обогнав меня, ушла далеко вперед, а меня Володя Горев все время заставляет идти медленно… «Не торопитесь… У вас — сердце, у вас — одышка…» И чего только еще у меня нет!
— Володя, почему мы с вами плетемся сзади? Тут он не выдержал и сказал с укором:
— Ну, как вы не понимаете? Ругаются они, а при вас неловко им…
Оказывается, они всю дорогу ругали кинофильм такими словами, в каких я соревноваться с ними не могла… Они были обижены: лучше ничего не показывать, чем так бесстыдно врать!
Я с ними не спорила…
6. Разъезд
Всему на свете приходит конец.
Давно уехала Анна Ивановна с дочкой Галочкой, которая спрашивала, подставляя головку солнечным лучам: «Темно, мама? Ночь?!» Уехала со своими страшными бельмами Соня, аптечный работник. Уехал доктор Корнев, — помочь ему не удалось.
Зато радостно для всех было видеть, каким счастливым уезжал Володя Горев! С восстановленным зрением!
В один день с Володей уезжала Кассандра. От врачей и сестер мы знали, что Кассандра уезжает со значительным улучшением зрения. Но сама она в этом не сознавалась! «Да так, знаете… ничего… как будто не очень плохо». Володя и Кассандра, бывшие здесь в состоянии неостывающей войны, уехали вместе! Когда Володя садился в такси, чтобы отправляться на вокзал, мы все высыпали провожать его. В эту минуту из подъезда вышла Кассандра, таща потертый старомодный баул (такие в конце прошлого века назывались в Германии «вьюками Колумба»).
— Нонна Александровна! — ахнул, узнав ее, Володя. — Закадычный враг мой! Едем, я довезу вас до дома.
И он с готовностью подсадил Кассандру в такси, куда погрузил и ее багаж времен Христофора Колумба.
Все мы стояли вокруг, жали отъезжающим руки, кричали добрые пожелания, махали платками.
— Знаете… — сказала мне вдруг Кассандра, часто-часто мигая, очень растроганная. — Я никогда не думала, что все здесь так меня полюбили!
Бедная! Всю сердечность проводов Володи Горева она приняла на свой счет!
Уехал и Аветик. За ним прибыла из Еревана мать, красивая, полная, черноглазая женщина, пышущая таким доброжелательным теплом, какое умеют распространять только русские печи и восточные женщины! Она то плакала над погибшим глазом Аветика, то вскрикивала от счастья, целуя его сохраненный глаз, то умоляла отвести ее к Филатову: она хочет поцеловать его ноги!
Аветик, прощаясь с нами, очень плакал. Лимон, который по его письменной просьбе привезла ему мать, он отнес в подарок Александре Артемьевне.
— Красивый, правда? Желтый как солничка! Кушай!
Уезжаю наконец и я. Тоже со значительным улучшением. Правда, ни врачи, ни я сама не сомневаемся в том, что мои глазные достижения продержатся не долго.
Прощаясь со мной, В.П. Филатов говорит очень строго:
— Помните: работать не больше двух часов в день!
Потом он притворно сердито добавляет:
— Не будете вы осторожны, не будете! Уж я знаю… Ну, да ладно, — если что, приезжайте опять. Что-нибудь придумаем!
Отъезд мой был омрачен расставанием с Сашком и Нюрочкой. Еще когда уезжал Аветик, они плакали и потом грустили до вечера. По-моему, в этом нет беды, это жизнь, и бояться этого не надо. Но сестры и лечащий врач испугались новых слез при моем отъезде и решили: не надо предупреждать детей о часе расставания, надо поставить их перед фактом, и все. Я спорила, Александра Артемьевна тоже была против, но нас не послушали.
В день моего отъезда ребят выкупали и, разомлевших от ванны, уложили спать. Отъезд мой был похож на бегство, меня отчаянно торопили: «Скорее, скорее, они скоро проснутся!» Все валилось у меня из рук, падало на пол. Все говорили тихими голосами, словно не провожают они меня, а хоронят. Вещи мои были уже в такси, я уже взялась за ручку двери в подъезде…
И тут сверху, с лестничной площадки второго этажа, донесся отчаянный детский плач! Я бросилась вверх по лестнице, забирая по две ступеньки. На площадке стояли Сашок и Нюрочка в рубашонках, босые, — они, видимо, сорвались с постелей. Прибежали на лестницу — дальше слепым детям не было дороги: их ноги повисли над ступеньками, как над краем пропасти. Они горько рыдали. Я понимала — не столько от разлуки со мной, хотя мы и дружили, сколько от обиды: почему их обманули? Нюрочка плакала без слов, а Сашок все повторял:
