Валентин Селиванов - Свадебные колокола
— Ты что же, и помочь человеку не хочешь? Что у тебя, у чёрта, глаз нет? Не видишь — засел. Так нет же, — и парень сделал какой-то странный жест рукой, в котором умещалось свободно не два, а четыре смысла, — едрёна кошёлка!
Веня разозлился и захлопнул дверь. Будет тут каждый ересь нести, а он что же, уши должен развесить?
Но парень оказался упрямым, не из робкого десятка, верно, на востоке надолго прописался. Он снова рванул дверцу и схватил Веню за телогрейку.
— Ты ещё разговаривать не хочешь, обезьяна в сметане?
Вене был знаком этот безобидный приём, который всего лишь заключается в том, чтобы задавить противника морально.
— Ты крупный нахал. — Веня старался говорить спокойно, что у него плохо получалось, потому что он никак не мог вспомнить оскорбление посолидней для своего обидчика. — Тебе бы работать привратником в собачьей лечебнице.
Он без особого труда вытолкнул парня из кабины под дождь, нервно захлопнул дверцу и тронул машину. Объезжая старенький, гружённый ящиками грузовик, Веня посмотрел на него сквозь боковое стекло и вздохнул, переводя ручку со скорости в нейтральное положение. Он понял, что парень торчал в этой балке давно.
— Эй, приятель! — закричал Веня в темноту, в которой яростно шумел дождь. — Шагай сюда!
Когда грязный, перепачканный и мокрый Сёмка уселся рядом с Калашниковым на сиденье, Веня рассмотрел его.
Есть на «Мосфильме» механик съёмочной аппаратуры Коля Досталь, который неожиданно для всех стал одним из главных героев фильма «До свидания, мальчики!». Так вот, если его дней десять не кормить, а держать на воде и чёрных сухарях и заставить каждый день делать утреннюю зарядку, а потом надеть на него поношенную лётную кожанку, которую по дешёвке можно купить на толкучке в Красноярске, и здоровенную кепку, завалявшуюся в реквизите «Мосфильма», тогда перед вами и появится Сёмка.
Он грустно смотрел на Веню и быстро говорил:
— Склизко, чёрт-те что. Не берёт, обезьяна, подъём! Не берёт, и всё тут. У тебя пожрать что-нибудь найдётся? Я тут вторые сутки торчу, и хоть бы одна машина прошла.
— Вот я и приехал за тобой, — сказал Веня.
Он полез за сиденье, стёршееся от времени и пассажирских спин, и достал пакет Гуревича. Протянул его парню.
— Ты давай лопай, а я пойду посмотрю.
— А чего смотреть? — не понял Сёмка. Он удивился, пожал плечами и набросился на ужин Гуревича. — Если я не проеду, никто не проедет.
— Тоже мне Жан Лаперуз, — улыбнулся Веня и соскочил с подножки.
Он внимательно осмотрел всю балку, скользкий подъём и расстроился — дорога была паршивая, глинистая, набухшая от дождя, а другого пути не было.
Здесь можно потерять целый день, подумал Веня, если ничего не придумать. Просто так отсюда не выбраться. Пробалбесимся кряду часов десять, и всё будет без толку. Но нас двое. Что-нибудь можно придумать.
Когда Веня вернулся и, стряхнув с резиновых сапог грязь, забрался обратно в кабину, Сёмка, уминавший за обе щёки хлеб с варёной колбасой, спросил его:
— На трубе играешь?
Веня молча отобрал у него зелёную флягу со спиртом и закрутил её пробкой, болтавшейся на тонкой железной цепочке.
— Труба отыгралась, — сказал он и вспомнил рыжего Костю Лунькова. Три года назад Костя сагитировал его развесить по тайге, вокруг их вагончиков, плакаты к ноябрьским праздникам. Они писали лозунги на простынях, которые рвали пополам, и получилось довольно здорово. Они ушли дальше, а плакаты так и остались на соснах.
— Ты согрелся? — спросил Веня.
— Ничего, терпимо. Ну чего ты там высмотрел? — Сёмка кивнул на окно и прислушался к дождю.
Тёмные нити дождя колотили радиатор, словно кто-то стучал твёрдыми пальцами то столу.
Веня задержал взгляд на кепке соседа и уверенно ответил:
— Через пару часов выберемся отсюда. Хочешь, поспорим на твою кепку?
— Да мне кепку не жалко, я её на стадионе нашёл в Киеве. Киевляне тогда продули торпедовцам, и кто-то с горя, поди, оставил. Мне тебя жалко. — И на лице Сёмки и вправду отразилась жалость, словно он наелся не колбасы, а хины. — Отсюда и твой Лаперуз не выберется.
— Брось ты паниковать, — сказал Веня. — Мы разожжём костёр и натаскаем песку по всему подъёму. Раз плюнуть — и ты дома.
У Сёмки глаза полезли на лоб:
— Таскать землю? Ты сдурел, ей-богу. Точно, сдурел. Что на ночь глядя беситься? Слышишь? — Он снова прислушался к стуку дождя по радиатору и, оперевшись на трубу, продолжал: — Ишь поливает. Что я, чокнутый? Таскать землю! Лучше сидеть здесь до второго пришествия. Всё равно, говорю я тебе, не выберемся. Я уже двадцать раз пробовал — гиблое дело. А трактор Фисенко за мной всё равно пришлёт рано или поздно.
— Прохладно, — сказал Веня. Ему захотелось спать.
В кабине было тепло и удобно. Пахло бензином и потом.
— Это точно, — ответил сосед. — А будет ещё холоднее. Подморозит ночью.
— Когда замёрзнем, в челюскинцев поиграем, — сказал Веня. — Ну что? Будем начинать?
— Артист! — засмеялся Сёмка. — Я же знаю, это твоя труба. Пойми, извозимся, как суслики, и всё без толку. Дорогу, друг, понимать надо. Ты здесь, поди, первый раз едешь? Да и куда нам спешить? У меня картишки есть. В «петуха» заболтаем. — Сёмка полез в карман и извлёк потрёпанную колоду карт, вернее, половину колоды, потому что вторая половина была сделана от руки из тонкого картона.
— Я спешу, — тихо сказал Веня. — Мне в город надо приехать пораньше. Вообще-то давай отдохнём немного, ты двое суток торчишь здесь. Устал небось.
Сёмка словно этих слов и дожидался. Он поудобней устроился, прижав к себе трубу, и через пару минут дрых без задних ног.
Дождь ещё постучал немного и, устав, перестал.
Веня немного посидел в тёплой кабине, лень было тащиться в сырость, в грязь, в темноту. Но когда-то же надо было приниматься за работу, и лучше за неё приниматься сразу. На стекле была открытка с южным пейзажем — кипарис, море и чайки над парусом.
В Крыму сейчас купаются люди, подумал Веня, кости свои греют на солнце и кушают виноград. Приятно. Здесь, конечно, хуже, но тоже неплохо.
Он посмотрел на спящего Сёмку, на бусинки воды, катившиеся по стеклу, и выбрался из машины. Он поёжился от озноба и почувствовал, как мурашки поползли по телу. Веня забрался с ведром в пустой кузов и налил из старой помятой бочки бензина. Потом он наломал полную охапку пушистых мокрых сосновых веток, от которых почему-то пахло весной и Крымом, набросал их за обочину дороги, выплеснул полведра бензина на ветки и бросил на них зажжённую спичку.
В темноте почти гигантской свечой вспыхнул огромный костёр и пахнул в лицо жаром. Костёр слабо освещал одинокие машины, а пламя прыгало по лицу Вени. Он увидел свою тощую длинную тень и, наступая на неё, пошёл за лопатой.
Этой лопатой Веня начал копать яму. Копал он долго, накладывая песок в крепкий промасленный мешок.
В такой бы мешок посадить Филина, думал Веня, и отправить его с оказией купаться на Чёрное море. Аккордеон прислать ему отдельно. Хотя чего я прицепился к горбоносому Филину? Пусть Аня выходит за него замуж. Может, это ему на пользу пойдёт. Проблема брака — сложная вещь, но, кто знает, может, ему повезёт с Аней.
Когда мешок оказался полным, Веня взвалил его на плечи, отнёс на дорогу и там разбросал песок по лужам.
Так продолжалось очень долго.
Была глубокая и тёмная, как чёрный чулок, ночь.
Сёмка сладко и крепко спал, обняв трубу, будто ему не хотелось с ней расставаться.
Когда он открыл тяжёлые усталые веки, он увидел, как на дорогу, освещённую пылающим до небес костром, низко согнувшись под тяжестью мешка, вышел Веня. Он сбросил мешок на землю и, отдышавшись немного, начал разбрасывать песок по дороге.
Сёмка смотрел на его крепкую фигуру, на грязную дорогу и думал, что видит продолжение сна, поэтому он снова закрыл глаза и забылся. Но что-то плохо знакомое ему, неподвластное заставило его снова открыть глаза.
Веня по-прежнему разбрасывал руками землю.
Сёмка отбросил трубу в сторону и с обидой, в которой не было никакой злости ни на Веню, ни на погоду, ни на эти идиотские дороги, которые так и норовят оторвать всё его здоровье, прошептал:
— Послали же такого на мою голову.
Сёмке очень хотелось спать, тупой болью ныло тело, и от слабости нельзя было сжать кулак, словно совсем не было сил. И трещала голова, как бочка, в которой два года не было пива.
Сонно зевая, он открыл дверцу машины и крикнул:
— Венька! Сон какой видел, чёрт возьми!
Он подошёл к Калашникову и, захлёбываясь, рассказал ему свой сон:
— Тебя не было. Куда ты делся, не знаю. Я один прихожу в клуб. Там никого нет. И девчонок, как саранчи, полным-полно, даже голова закружилась. А одна — слов просто нет — маленькая, глаза как кулаки и смотрит на меня, Понравился, выходит, я ей. Танцевали мы, пока голова не закружилась. А потом целовались мы с ней. Целуется она, как ведьма, смотри, губы синие стали. Ну и голова, конечно, закружилась.
