Федор Абрамов - Мамониха
А они по легкомыслию (и тут уж виноват был исключительно сам Клавдий Иванович) не захватили с собой даже резиновых сапог.
Их выручила баба Соха. Сама под проливным дождем приковыляла с целым коробом всякого печева, теплого, только что вынутого из печи и завернутого в мешковину.
Но долго ли будет нынешний человек жить на одном хлебе? И тем более такой избалованный человек, как Виктор? День прожил нормально, а назавтра новый скулеж:
«Мяса хочу. Масла…»
Тетка заранее писала Клавдию Ивановичу, что ежели привык, хочешь уедно исть, все вези с собой, а нет, посылай наперед себя посылки — так ноне в деревню-то ездят.
Но он как-то не придал значения теткиным словам, можно сказать, мимо ушей пропустил, и вот попробуй теперь — растолкуй ребенку, почему у них в поселке можно разжиться мясом и маслом, а тут нет.
Клавдий Иванович стал подумывать об эвакуации.
А что было делать? Дожди не проходили, в избе было сыро, и это несмотря на то, что он с утра до ночи калил обе печки, а потом и вовсе дело дрянь — Виктор закашлял, да и Полина начала носом ширкать.
Тут Клавдии Иванович сразу решился — идти в Резаново на поклон к Гехе. Другого выхода не было.
Геха явился сам.
Утром, сразу же после чая, Клавдий Иванович начал было снимать штаны — после таких дождей полдороги придется грязью выше колена брести, и вдруг под окном железный гром и грохот.
Виктор и Полина пулей вылетели на улицу — про дождь, про непогодь, про все забыли.
А вскоре в избу ввалился и Геха.
— Ну что, господа туристы? Как оно на второй-то целине? — спросил он и захохотал.
Гехе легко было хохотать. Сапоги резиновые, дождевик непромокаемый, парусиновый, чуть ли не до пят, толстый ватник — это снаружи, а изнутри спиртной подогрев.
Но Полина и Виктор издевку в расчет не принимали.
Они смотрели на него как на бога-избавителя и готовы были обнимать и целовать.
— Дяденька, дяденька, вы это за нами, да? — не один раз спросил Виктор, все еще не веря в подкатившее счастье.
— За вами, за вами, — добродушно похохатывал Геха. — Это ведь только он думает: Геха-зверь, — добавил он, кивая на Клавдия Ивановича.
Отъезд походил на бегство.
Быстро скидали в кузов вещишки, Полина с Виктором сели к Гехе в кабину, а Клавдий Иванович полез в открытый кузов.
— Дождевик дать или закаляться будешь?
— Закаляться! — со злостью бросил Клавдий Иванович.
Все-таки не мог совладать с собой, хотя и крепился изо всех сил.
— Давай, давай! — опять с каким-то добродушием, похожим на издевку, сказал Геха и пошел к кабине.
Клавдий Иванович вспомнил про бабу Соху.
Он сбросил с себя холодный, задеревеневший дождевик (Геха в последний момент бросил), забарабанил в мокрое, выпуклое железо кабины:
— Подождите с полчасика, я с бабой Сохой попрощаюсь!
— А это уж ты у хозяйки спрашивай, — сказал, высовываясь из окна кабины, Геха. — А я что — извозчик.
— Не выдумывай! Я вся замерзла, зуб на зуб не попадает. А о сыне-то ты подумал?
Клавдий Иванович не стал настаивать. В конце концов баба Соха все поймет, не осудит его.
МАЗ, загремев мотором, качнулся вправо, качнулся влево и пополз на дорогу. Из мутной завесы дождя последний раз вынырнул большой отцовский дом и тотчас же растаял, а потом справа, над рощей мокрого осинника, по которому уныло барабанил дождь и который, показалось Клавдию Ивановичу, еще более буйно разросся за эти дни на здешних полях, темной, бесформенной тучей всплыла Мамониха.
Мокрым глазам его стало горячо.
Не много, не много радостей отвалила ему Мамониха, чаще злой мачехой оборачивалась, но это была его родина. И он знал: что бы с ним ни случилось дальше, где бы он ни оказался, куда бы ни забросила его жизнь, а самое дорогое, самое святое для него место на земле, во всей вселенной тут, в Мамонихе, в этом задичавшем лесном краю.
1972–1980, 1981
