Виктор Конецкий - Том 6 Третий лишний
Мне посчастливилось не только немало слышать о Михаиле Михайловиче Сомове как о душевном и скромном до застенчивости человеке. Слышать от людей, близко его знавших, годами бок о бок, но и самому не раз видеть его на институтских собраниях, где он присутствовал как-то незаметно, стараясь не привлекать к себе внимания (он в то время уже был на пенсии), и даже, можно сказать, попасть в число его знакомых.
Дело было так. Одна институтская дама, к которой я зашел с какими-то документами, обратилась к Сомову, заглянувшему к ней в кабинет, на правах старой дружбы: «Это — Геннадий Павлович. Вы, Михаил Михайлович, должны с ним познакомиться». А после процедуры знакомства предложила (потребовала), чтобы Сомов рассказал мне со всеми подробностями две, на ее взгляд, самые интересные истории из его жизни. Истории о том, как ему вручали награды английская королева и норвежский король.
Михаил Михайлович оказался в затруднении, но, понимая, что альтернативного (как теперь часто стали говорить) пути нет, вынужден был рассказать об этих, действительно захватывающе интересных исторических событиях. При этом Сомов постоянно пытался опустить те подробности, что создавали ему еще больший ореол славы, но его бывшая сослуживица все это подмечала и направляла рассказ в нужное направление. И все равно, Михаил Михайлович поведал эти истории о себе, как будто о постороннем человеке…
Г. П. Голубев, 15.03.89
Консул повозил по городу и в эвкалиптовую рощу, где я наломал веник для каютного уюта. Повидали памятник морякам, погибшим в море. Абстрактное сооружение, но впечатляет: человеческий труп отталкивает от себя гребень волны костлявыми руками…
Комсостав приобретал дубленки по четыреста пять песо. Стадное чувство заставило и меня сделать то же.
Знатоки утверждают: если хочешь иметь шикарную дубленку (для своего собственного употребления), то надо проделать следующую манипуляцию. Купить в Монтевидео три дешевые, тощие дубленки и продать их дома, в комиссионке. И там же достать люксовую дубленку за тысячу рублей. Такая манипуляция даст еще некоторую прибыль. Какую именно прибыль, я точно не могу сказать, так как это строгие морские тайны и за их разглашение мне могут надрать уши посильнее, нежели за угадываемость прототипов в книгах.
За товаром ходили пешком.
Набрал на припортовом пустыре букетик для натюрморта, скромненький — на уровне репейников, пушицы и куриной слепоты, — осень здесь. Рио-де-ла-Плата коричнево-рыжая. Никто не купается.
Вернувшись на судно, хотел порисовать, но младший пассажирский администратор принес приглашение. Оно было выполнено на английском и русском языках, заключено в шикарную оболочку с изображением компасных картушек, рюмок, фужеров, морских часов и пивных кружек. Текст гласил:
«Капитан приглашает Вас 20 февраля принять участие в дружеском ужине, который состоится в ресторане „Атлантика“ в 19.30. Меню: масло сливочное, краб-коктейль. Рыбное ассорти: семга, икра зернистая, креветки. Мясное ассорти: ветчина, телятина, колбаса т/к, хрен, овощи свежие. Вторые горячие блюда: рыба „орли“, соус тартар, стейк с луком, картофель фри, овощи свежие. Десерт: яблоки, запеченные по-американски, фрукты. Напитки: вина столовые — белое и красное, вода минеральная. Горячие напитки: кофе, чай. Приятного аппетита!»
От «Приятного аппетита!» меня затошнило. Так же, впрочем, как и от «яблок по-американски» и «краб-коктейля», ибо, хотя я и знать не знаю, что это на самом деле такое, одно знаю точно: в переводе на русский это — «пыль в глаза» или «тень на плетень».
Господи, ну зачем мы, «так сказять», лезем в эти калашные ряды! Ведь «стейк с луком» будет просто железоподобным бифштексом, а все остальное будет представлено на столе в символических натюрмортах, предназначенных для лилипутских картинных галерей… Вероятно, Юрий Иванович Ямкин просто решил устроить себе некоторую стажировку перед житием за границей. Что ж, уверенность и решительность в обращении с высокими гостями, прибывающими на стоянках на борт пассажирского лайнера, чтобы тяпнуть ледяной водки в интиме салон-бара, вырабатываются не сразу. Нужен тренаж. Но почему он пригласил меня, если прием давался в честь нашего местного представителя?
Ларчик открывался просто. В Монтевидео оказался проездом журналист, который был в Ванкувере на процессе Юры. Конечно, запретить журналисту вспоминать интересное прошлое — дело абсолютно невозможное. Юра это понимал, но не хотел присутствия штатных соплавателей. Я же годился для кворума. Да и гости желали поболтать о литературных делах. Ну а журналисту не терпелось еще и продемонстрировать живость своих рассказов. И, надо отдать должное, делал он это с блеском.
Привожу почти в стенограмме журналистский рассказ о беседе нашего министерского юриста, помогавшего Юре на процессе, с боссом популярной ванкуверской газеты.
Беседа происходила, когда уже становилось ясно, что процесс наша сторона выигрывает, виновной признается канадская паромная компания, убытки делятся пополам, а капитан парома «Королева Елизавета» лишается диплома.
Журналист в лицах показывал холодную, выдержанную повадку Мослова — нашего юриста — и шумную американско-боссовскую трепотню канадского редактора:
«— Не могу сказать, мистер Фотеригэм, что канадская пресса вызывает мое восхищение, — говорит этот миляга Мослов журнальному боссу, а фамилия босса не Фотеригэм, а Галушкин; украинец, по-русски лучше нас с вами; через два часа после столкновения уже тиснул колонку о том, как большевики раздавили канадский паром, убили двух женщин и новорожденного ребенка, а теперь собирают вещи, чтобы отправляться в Сибирь…
— О! Только не путайте, пожалуйста, прессу с моими репортерами! — восклицает мистер Фотеригэм. — Одной из самых ужасных сторон репортерской работы является возможность угодить в ад еще при жизни, мистер Мослов! И, угодив в ад, еще давать оттуда репортаж. Я имею в виду бесконечные судебные процессы, когда дело выходит за рамки обычного. Да, да, мистер Мослов, однажды вы окидываете взглядом свой офис и вспоминаете, что не видели, например, Броудфута уже полтора месяца. А мелькает мысль: не удрал ли он, в конце концов, с машинисткой? Нет, говорят вам, он облекает в удобопонятную и изящную форму стенограммы судебных заседаний. И каждый добрый человек вздохнет в знак глубокого сочувствия, когда услышит об этом.
— Вероятно, капитан Ямкин не будет вздыхать, — говорит этот миляга Мослов. — Я недавно знаю капитана, но его трудно назвать злым.
— Вы меня не так поняли, мистер Мослов! Я говорю вообще о судьбе репортера на затянувшемся судебном процессе. Где-то на восемьдесят третьей корреспонденции бедняга начинает все чаще задумываться: а действительно ли публика еще интересуется марафонским делом? И от страха перед заскучавшей публикой репортер начинает подпускать в репортажи всякую клубничку…
— В нашем случае вы с нее начинали, не правда ли?
— Мы печатали рискованные заявления официальных лиц, но воздержались от собственных комментариев, мистер Мослов! А вообще, этот процесс для нас явился феноменом! Вы видите, что у публики не замечается никакой усталости от процесса? Не правда ли? Мой коллега Барри Броудфут говорит, что за двадцать два года различных расследований убийств, судов и допросов он никогда еще не сталкивался с таким постоянным и глубоким интересом со стороны общества. Повсюду, куда бы он ни шел в городе, из него выжимают сведения: „Что вы узнали еще о расследовании?“, „Кто прав?“, „Кто выиграет дело?“, „Кому, вы думаете, достанется?“ Его останавливают на улицах и в ресторане, мистер Мослов! Ему звонят домой по ночам и спрашивают его мнение, да-да, по ночам! И незнакомцы! Конечно, везде есть циники и циничная пресса. Пусть простит меня бог, но „Торонто Глоуб“ и „Мэйл“ — это циничные газетки: они дают свои безграмотные комментарии, вместо того чтобы давать факты. Они сделали на этой трагедии хорошую игру, пусть простит их всевышний! Даже какой-то репортер французского радио неожиданно появился на сцене в роли дающего какие-то показания…
— Скажите, пожалуйста, мистер Фотеригэм, как относятся юристы, специализирующиеся в морском праве, к такому широкому интересу публики и неспециалистов к сложному и специфическому с технической стороны делу?
— Они поражены!
— Чем вы сами объясняете такой интерес? Тем, что в дело вовлечены мы, русские?
— Конечно, мистер Мослов, вы-то убеждены именно в таком объяснении, но я не согласен! Да-да, не согласен! Знаете, здесь, в приморском городе, каждый читатель воображает себя моряком и экспертом в мореплавании. И не только воображает, черт возьми! Они и кое-что понимают! И знаете, что выходит по предварительному голосованию тех, кто пристает к Броудфуту?
— Конечно, не знаю, мистер Фотеригэм.
