Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
Аниська глядел теперь в одну точку — туда, где за мысом, на плоской градине, притаилась бревенчатая хата кордонников.
«Что-то поделывают теперь пихрецы. Небось, бартыжают где-нибудь по Дону, а либо гуляют по станицам», — подумал Аниська и не зная чему улыбнулся…
Егор попрежнему напряженно шарил биноклем. Каюк несся рывками, гребцы обливались потом.
— Нажми! Гребь!
— Держи право!
— Плавней! — внятно командовал Егор.
— Стоп!
Каюк закачался на место. Гребни дышали, как загнанные кони.
— Может, в морс подадимся? — вкрадчиво предложил Илья.
Егор встал, выпрямился.
— Хватит. Подгребайте до того колена и почнем.
Обогнув мыс, остановились у высокой камышовой чащи. Немного поодаль камыши раздвигались болотистой чахлой впадиной, за ней, до самых морских песков, тянулся плоский, поросший осокой, луг.
Аниська пригнулся и на лугу, на фоне ночного пасмурного неба, увидел далекий и смутный силуэт креста.
— Глянь-ка, Вася, крест, — как бы изумляясь, прошептал он, хотя и видел крест не раз.
И все: Панфил, Илья, Васька и Егор — с минуту смотрели на крест.
Это был простой рельсовый крест, наполовину вросший в землю и поставленный неведомо кем.
Этот страшный знак напоминал о том, что заманчивые, рыбообильные заповедные воды зорко и неустанно охраняются царскими досмотрщиками.
В сосредоточенном молчании, настораживая слух, рыбаки выкинули в реку затяжелевший бредень.
— Боже, поможи, — нервно зевнув, прохрипел Панфил и, подобрав рубаху, полез в воду. Вслед за ним, нашумев, неуклюже спрыгнул Васька. Илья яростно шопотом обругал сына, замахнулся на него веслом. Держа вместе с Егором другой конец сети, стал забредать вглубь. Захлюпала, забулькала разбуженная река…
Затянув конец сети на мелководье, распугивая сонное стадо сазанов, Егор, погруженный в воду до пояса, подошел к каюку, вполголоса приказал Аниське:
— Вон до тех бугорков догребись махом. Стань настороже и в бинокль по бокам поглядывай. В случае чего, свистни два раза и гребись обратно.
— А успеем тогда смотаться? — усомнился Илья, — Смотри, кум, кабы не промахнуться.
— Поспеем. Так скорей можно проморгать. Отсюда за косой нам ничего не видно, а Аниське с бугорка — все, как на ладошке, до самой хатки. Покуда он вернется, мы смотаемся, и на той впадине его ждать будем. А до впадины ближе, чем сюда, разве не видишь? А тут мы, как в гнезде, — нас шапкой могут накрыть.
Добравшись до указанной отцом точки, Аниська остановился, передохнул. Восток матово бледнел — это всходил за тучами тощий ущербный месяц, — молочный, мглистый свет окрасил чешуйчатое лоно затона.
Аниська посмотрел в бинокль вперед, назад. У берега двигались неясные тени. В самой крупной из них Аниська узнал Илью и, успокоенный, навел бинокль в сторону кордона.
В отпотевших стеклах огромной, сизо отсвечивающей подковой выгнулся Дрыгинский затон. Там, у узкой косы — невидный отсюда бревенчатый домик. Чтобы его увидеть, надо перевалить за тонкий изгиб берега. Но смотреть надо не только туда, но и налево, куда уходит прямой и узкий, как лесная просека, Татарский ерик. Оттуда каждую минуту также может нагрянуть катер кордонников.
Опустив бинокль, Аниська протер глаза, прислушался. Тихо. Только вскидывалась рыба, взрывая всхлипывающую волну, да сонно переговаривались лягушки.
Попрежнему низко и беспросветно, как клубки грязной ваты, ползли над головой тучи. Они давили томившуюся во влажной духоте землю, недалекое море глухо ворчало под ними.
Непрошенный холодок страха подкатил к сердцу. Нарочито громко сплюнув, Аниська поднес к глазам бинокль, подумал:
«Теперь управятся. Уже сколько времени прошло. Проспали пихрецы гостей…»
И вдруг, будто прилипла к стеклышку бинокля черная былинка. Аниська провел по стеклу пальцем, до боли прижал к глазам холодную медь бинокля. Былинка крупнела, выпуская тающий в поредевшей мгле стебель.
Голубой луч тонким угрожающим лезвием протянулся по поверхности затона, словно кого нащупывая и быстро приближаясь.
Аниська сунул бинокль в карман, заложив в рот два пальца, пронзительно дважды свистнул, бросился к веслам.
Каюк помчался птицей.
Аниська старался держаться берега под черной тенью камыша. Навстречу шло напористое течение, отбивало каюк на середину. Аниська сделал несколько саженных взмахов веслами, оглянулся.
По днищу каюка прошлась пугающая дрожь. Грузно посунувшись, каюк вдруг влип в жадно присосавшуюся к нему вязкую мель.
Катер был еще далеко, но пока Аниська, ругаясь и скрипя зубами, сдвигал каюк на глубину, катер успел обогнуть косу и шел на всех парах, моча вдогонку голубое пламя карбидовых фонарей. Аниська изо всех сил работал веслами, мысленно отсчитывая каждый взмах. Нагнетая волну, разбрызгивая из трубы золотисто-розовые искры, паровой катер настигал его чуть ли не у самой впадины. Прижав Аниську к берегу, описывая дугу, он заплывал наперед, замедляя ход и клохча цилиндрами.
С кормы ударил предостерегающий, раздробленный на тысячи отголосков, выстрел.
«Казачка»… — подумал Аниська и притаился в каюке, сдерживая частое тяжелое дыхание.
На мгновенье он оглянулся: то место, где посыпали бредень, было пусто.
«Неужели смотались?» — обрадовала неуверенная мысль.
Каюк резко подбросило кверху, качнуло. Бултыхая винтом, «Казачка» подошла ближе, загородив путь к месту лова.
— Останови-и-сь! Кто таков? — крикнули с палубы.
Плутоватая бездумная хитрость проснулась вдруг в Аниське. Махая картузом, стараясь заглушить хрипение машины, он жалобно закричал:
— Дяденьки! Люди добрые! Окажите, пожалуйста, как отсюдова на Рогожкин хутор проехать?
— А ну, поворачивай сюда! — приказали с катера сразу несколько голосов.
Басовито пропела натянутая струной веревка. Разлапистая кошка, чуть не задев Аниську по голове, упала на дно каюка. Через минуту Аниська стоял на тесной и грязной палубе «Казачки», потупив глаза, смотрел на помятое сном, рыжеусое лицо.
Аниська сразу узнал эти заостренные кверху огненные усы, такую же яркорыжую, острую, как долото, бородку, насмешливые злые, подернутые хмельной мутью глаза.
Перед Аниськой стоял сам полковник Шаров. А кто не знал начальника охраны рыбных заповедников полковника Шарова? По всему Нижнедонью — от Семикаракоров до Чембурской косы — по рыбачьим хуторам Приазовья гремело грозное имя. Рассказы о беспощадности и неумолимости Шарова можно было услышать от елизаветовских, кагальницких, синявских, беглецких и даже ейских рыбаков. «Попался к Шарову — не проси милости», — так говорили все.
В желтом скачущем свете фонарей столпились охранники, разглядывая Аниську. Палуба вздрагивала, сотрясаемая работой машины. Внизу сипел пар, булькала, как в закипающем самоваре, вода.
Аниська, как завороженный, глядел в припухшие серые глаза полковника, думал:
«Промаячить бы подольше с ними, чтоб наши успели убраться, а там пусть ищут».
— Откуда едешь? — спросил Шаров и поправил на плече небрежно накинутую измятую шинель.
Аниська, наслышанный о том, что Шаров уважает смелость, вытянулся.
— Заблудился я, ваша благородия, побей бог. В Рогожкину еду…
— А в Рогожкино зачем?
— Проживаю там, а тут на хуторе капусту сажаем.
Аниська, скорчив жалобное лицо, заныл:
— Не дайте пропасть, ваша благородия, скажите, как мне отсюда выехать. Блукаю с самого вечера и везде камыш. Тьмища, хоть пальцем в глаза ширяй. Помогите, ваша благородия.
Глаза Шарова заструили лукавый свет.
— А знаешь ты кто я?
Аниська на миг потупился, но тут же спохватился, прямо глянул в глаза полковника:
— Ваше благородие, начальник рыбных ловель, господин Шаров! — выпалил одним духом.
Шаров сурово сдвинул рыжие брови.
— А знаешь ли ты, что полковника Шарова никто никогда не обманывал, а?
Аниська молчал.
Шаров протянул руку.
— А ну, дай-ка, что у тебя в кармане.
Аниська твердо зажал в руке бинокль.
Пихрецы сомкнулись теснее. Сивоусый, в сдвинутом на правое ухо красном картузе казак-верхнестаничник, словно клещами, сдавил Аниськину руку, отнял бинокль, подал начальнику.
— Как же это так, милый? С биноклем, а заблудился? — издевательски ощерился Шаров, обнажив клыкастые, как у волка, зубы. — Казак? — ошеломил Аниську внезапным вопросом.
— Казак, ваша благородия, Елизаветовской станицы, — наобум схитрил Аниська.
— Ну и болван. Казак казака хотел обмануть.
Шаров обернулся к сивоусому.
— Мигулин, осмотри каюк.
Мигулин по-кошачьи бесшумно спрыгнул в каюк, беспомощным утенком бившийся о борт катера.
Ваша высокоблагородия, тут клячи[13] и одежда! — крикнул Мигулин.
