Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3
— Приглашайте. До первого сентября, пока каникулы. Приду.
— А вы где учитесь?
— В медицинском, на четвертом курсе.
— Через год — доктор?
— Что вы — через год! Я только перешла на четвертый. А всего у нас шесть лет учатся. Страшно подумать — еще три года сидеть за партой! Надоело, если бы вы только знали. Десять лет в школе, три уже здесь, в институте, это тринадцать, а будут и все шестнадцать. Четверть жизни в зубрежке.
— Я проучился одиннадцать лет. Семь в школе, четыре в техникуме, да и то в вечернем, днем работал.
Андрей говорил бы и говорил, слушал бы и слушал. Рассказал бы ей всю свою жизнь, за все двадцать четыре года; выслушал бы всю ее жизнь. Разговор захватывал его, казался ему самым интересным из всех, какие только бывали у него до сих пор. Они плыли и плыли в море, не увидав, что давным–давно вышли за линию самых дальних, наисмелейших лодок, не заметив, что холмы, на которых лежал город, уже уходили в лиловую предзакатную тень.
— Как вас зовут? — спросила Капа.
— Андрей, — ответил он смущенно. — Простите, что не представился. Андрей Ершов. Мне казалось, если я ваше имя знаю, то и вам мое известно.
— Вы знаете мое имя? — удивленно спросила она.
— Наполовину, не полностью. Вас называли Капа.
— А полностью — Капитолина. Сначала я очень переживала из–за такого имени. В школе. Теперь привыкла, даже нравится.
— Мне тоже нравится.
— А все–таки от кого вы его слышали?
Андрей рассказал о том, как сидел он позади Капы в кино, как шел следом по аллеям сада и невольно прислушивался к ее спору с подругой.
— А что, разве я была не права?
— Насчет Ромео и Джульетты, которые бы ванночку покупали, это у вас получилось здорово.
— Правда? Вы согласны со мной? У нас принялись изображать любовь так, что в ней не стало красивого, высокого, любовь потеряла свое самостоятельное значение. Понимаете? Самостоятельное. Некая увертюрка перед семейной жизнью — и все. Даже и необязательная. Некоторые авторы прямо, без всяких предисловий, подымают занавес этой семейной жизни и всякие совместные домашние дела называют любовью. Любить у нас стало непременным только для того, чтобы жениться.
— Но ведь, кажется, и раньше так было? — с улыбкой сказал Андрей. — Всегда, во все времена.
— Ах! — Капа оставила весла. — Никто меня не хочет понять. Я говорю о большой, красивой любви, которая ведет, человека — все равно, мужчину или женщину, — на подвиг. Которая зажигает в нем огонь таланта, творчества, благородных чувств. За которую не заглядывают, как за дверь в спальню, — что–то там будет? Простите, что грубо говорю, уж такая я есть. Знаете, — сказала она, спохватываясь, — смеркается. А мы километрах в пяти от берега.
— Думаю, что не в пяти… — Андрей прикинул глазом расстояние. — Чего доброго, и больше. Ну ничего, не бойтесь, ветра нет, доберемся. Давайте–ка я сяду на весла. Хватит вам тренироваться.
— А я и не боюсь, — ответила Капа спокойно, отдавая весла и пересаживаясь на корму. — Не то что на лодке, я бы и вплавь добралась до берега.
— Так хорошо плаваете? — Андрей поворачивал лодку кормой к морю.
— Отец с восьми лет учил.
— Он кто у вас?
— Партийный работник.
Стучали весла в уключинах, Андрей греб ровно и сильно. Никогда еще катание на лодке не было ему так приятно, не приносило такой радости. Смеркалось все больше. Он видел только силуэт Капы на корме. Он уже не различал ее поднятых в споре бровей, ее чудесных больших серых глаз, ее беленькой короткой стрижки. На металлическом фоне еще слегка отблескивающего моря проступали только линии ее откинутой головы, тонкой шеи и округлых плеч.
— Вы женаты? — спросила Капа.
— Что вы! — воскликнул он.
— А почему — «что вы»? Двадцать четыре года, специальность, самостоятельный заработок… Вы сколько получаете?
— Тысячи полторы. Иногда больше. В зависимости от выполнения плана.
— Ну вот, заработок вполне достаточный для того, чтобы заводить семью, особенно если еще и жена работает.
— Словом, нет, не женат.
Андрею было неприятно то, о чем и как она заговорила. В ее словах было что–то обидное. Она говорила о нем так, как о тех, кого осуждала за неумение любить и у которых любовь необязательная увертюрка к обязательной заурядной семейной жизни.
— Может быть, невеста есть? Девушка?
— Никого нет. — Он сказал это недовольно и сухо.
— А вы не обижайтесь. — Она как бы увидела в темноте его нахмуренное лицо. — Я совсем не хочу вас обижать. Я просто спрашиваю. Посмотрите! — воскликнула она вдруг.
Андрей обернулся. Вдали, там, где был берег, подымалась в воздух зеленая искра ракеты.
— Это сигналят нам. — Он нажал на весла, лодка пошла еще быстрее, сильнее захлюпало, забормотало под бортами.
И все–таки, как он ни налегал, как ни жал, до берега добрались не к девяти, когда закрывается лодочная станция, а только в двенадцатом. Лодочник долго поносил их разными словами, но они его слушать не захотели, быстро ушли.
Гуляющих на набережных уже было совсем мало, только влюбленные, будто тени, сидели на скамейках приморского бульвара. Звон трамваев в пустых улицах стал оглушительным и сполόшным.
— Я вас провожу, — сказал Андрей, когда они поднялись в гору к центру города.
— Нет, пожалуйста, не надо. Я сама. Я не люблю, когда меня считают трусихой и так называемым слабым существом.
— Я не поэтому…
— Ни по какому.
— Ну, а…
— …встретимся мы или нет?
— Да.
— А вы хотите?
— Зачем спрашиваете?
— Тогда запишите телефон. Будет желание еще покататься на лодке — звоните. Окажусь дома — поедем.
— Нет ни бумаги, ни карандаша, — огорчился Андрей, похлопав себя по карманам.
— Можно запомнить, номер легкий. Два двадцать — два нуля.
По дороге домой, хотя номер, названный Капой, и в самом деле был легкий, он все же время от времени твердил: «Два двадцать — два нуля», От непрерывного повторения этих цифр получалось, будто бы работала какая–то машина: «Два двадцать — два нуля. Два двадцать — два нуля…»
Дома сразу же записал телефон Капы в свою книжку мастера участка.
— Ты что там, расходы подбиваешь? — спросил дядя Дмитрий. Он лежал в постели с книгой в руках. Всегда час–полтора читал что–нибудь перед сном, в том числе и самоучитель английского языка. Особенно когда ему не в утреннюю смену идти, то и до полуночи бубнил, страшно коверкая английские слова и фразы.
Андрей буркнул в ответ что–то неопределенное, принялся есть хлеб и колбасу, запивая тепленькой водичкой, оставшейся от дядиного чаепития. Жизнь у них с дядей была неважная. Нормально только обедали — на заводе, а завтракали и ужинали как попало и чем попало. По–человечески, по–домашнему было лишь, когда приходила Леля: в субботу да в воскресенье.
Покончив с ужином, Андрей тоже залег под одеяло в своей боковушке, заложил руки за голову, смотрел в черный потолок. Видел одно: лодку и на темном металлическом фоне воды очертания слегка запрокинутой назад головы, тонкой шеи и округлых плеч. Слышал он только ее голос, голос Капы.
— Андрюшк! — вдруг прервал его думы Дмитрий. — Ну ладно — я. Обо мне говорить не будем. А ты, молодой, здоровый, видный парень, какого лешего ты такую жизнь собачью добровольно терпишь, какая у нас с тобой?
— Жизнь как жизнь, чего ты? — ответил Андрей вяло.
— Женился бы, комнату себе выхлопотал. А хочешь, хибару эту тебе освобожу, сам куда–нибудь съеду. Ее если в вид привести, что надо жилье будет. Стены, полы, потолки крепкие. Крышу бы подладить да нежить вывести — мышей, копоть, плесень эту чертову. Слышь?..
— Полно тебе про это. Женись сам, да и выводи нежить. Ведь и я могу уйти.
— Вот дурень! Я же тебе говорю… С моим портретом это не простая штука. Выйти за меня, может, конечно, и не одна баба выйдет. А только придет такая минута, всегда ведь в семейной жизни всякие дрязги и перепалки бывают, вот тут она мне и врежет, как это у баб случается, «черт меченый» или еще что–нибудь вроде. Наперед знаю: не стерплю такого, натворю дел.
— А вдруг попадется такая, что и не скажет этого никогда?
— Может, и не скажет, а всегда ждать буду сказа или с подозрением ходить, что про себя, мол, говорит или думает.
— Лелька ведь не говорит.
— Лелька!.. Лелька — то другое. Она сама — человек страдающий.
— Она тебя любит. Всякому видно.
Дмитрий молчал.
— Вот и женился бы на ней, — продолжал Андрей.
— Хватит тебе! Какой знаток сердечных дел нашелся! — неожиданно вскипел Дмитрий. — Объясняет что к чему, про жизнь… Кому ты про нее объясняешь? Я же — тебе это известно — на жизнь и на смерть нагляделся. Во как нагляделся! С чем каждую из них едят, напробовался.
