Евгений Дубровин - Оранжевая электричка
Внутренний монолог Петра Кирилловича прервало неожиданное действие директора. Тот нагнулся, и в столе что-то щелкнуло. И тут же наглый голос сказал громко и отчетливо: «Гений нашелся. Навозный гений. Ха-ха! Да Папаша его одним щелчком назад на свиноферму забросит!»
Сергей Иванович поморщился. Видно, он нажал не ту кнопку. Ошибка тут же была исправлена, и бархатный тембр чудо-секретарши пропел: «Слушаю Вас, Сергей Иванович». Слово «Вас» было сказано с большой буквы.
– Два кофе и боржоми, – подчеркнуто строго приказал директор.
«Наверное, старый хрыч влюблен», – подумал Петр Кириллович и постарался скосить глаза на стол.
Стол был набит электроникой! Как кабина современного лайнера. Мигали разноцветные лампочки, торчали рычажки, покачивались стрелки приборов… Значит, вот оно что… Стол на самом деле не стол, а сложное устройство, при помощи которого Папаша управляет своим лайнером-институтом. Он даже слышал все, что говорилось в комнатах! А как же иначе? Без информации далеко не уплывешь. Молодец, Папаша! А он-то дурак, посчитал его птеродактилем, или как там его. Птеродактиль, да не совсем птеродактиль. Электронный птеродактиль – вот кто такой Папаша!
Тут Сергей Иванович соскочил со стула и как-то по-паучьи обежал вокруг Коньшина. Вернее, не по-паучьи, а более элегантно, более красиво, как бежит из-под камня к морю потревоженный краб: даже не как настоящий краб, а золотой краб с капитанской фуражки. Если бы золотой краб с капитанской фуражки умел бегать, то он побежал бы к морю точно так же, как бежал к Петру Кирилловичу Папаша.
На столике в стороне чудо-секретарша, девица-краса, длинная коса – мечта каждого институтского идиота – уже поставила кофе, печенье, бутылку «Боржоми» и исчезла из кабинета бесшумным шоколадным движением.
Они сделали по глотку кофе, и Сергей Иванович сказал:
– Ну, бузотер.,.
И покачал головой осуждающе и удивленно. Коньшин ожидал услышать что угодно, но только не это.
Папаша запил очень крепкий кофе глотком боржоми.
– Помню, помню… Сам когда-то был таким. Бузотерил. Да еще как бузотерил. На Донбассе бузотерил. Я сам донбасский. Шахтерская кровь горячая. На угле настояна. Углем-то в молодости топили. Да и сейчас еще кое-где топят… антрацитом.
Сергей Иванович подмигнул прищуренным желтым глазом. Это означало, что его, Сергея Ивановича, антрацитная кровь еще сгорела не до конца.
«Крутит с секретаршей», – подумал Петр Кириллович и страстно позавидовал старику. Ни его должности, ни званиям, ни деньгам.
Коньшин позавидовал, что каждый день мимо Папаши скользит шоколадным стрижом в бесшумном полете чудо-секретарша. Сначала он позавидовал директору, потом обиделся на него за кощунственный, а может быть, прекрасный союз Старости и Юности. Потом возненавидел. Возненавидел люто, страстно.
Вдруг Петр Кириллович забыл про все свои чувства и стал слушать, потому что Палаша говорил удивительные вещи:
– Я хотел положить домну набок…
– Домну? Набок? Зачем? – поразился Петр Кириллович.
– Не помню уже… То ли для лучшей разгрузки, то ли для более удобного обслуживания… Мне было восемнадцать лет, и я имел четыре класса образования. Я обил все пороги, через которые только мог перешагнуть, писал во все газеты… Я потратил на эту идею три года. Меня хотели судить… – Папаша вздохнул. – Время тогда такое было. Требовалось варить сталь, а не класть набок домны.
– Но ведь это бред какой-то… Класть домну набок.
Директор прищурил желтый правый глаз, отчего левый засиял еще больше.
– Все мы прошли через бред. Каждый через свой.
Сергей Иванович тщательно размешал кофе, подождал, пока он отстоится, выпил остатки и принялся тщательно разглядывать осадок. Может быть, Папаша потихоньку гадал на кофейной гуще?
И тут Петру Кирилловичу открылся смысл сегодняшнего разговора. Директор пригласил его, Коньшина, чтобы сказать, что хотел в молодости положить набок домну. А сейчас сопливый аспирант хочет выселить научно-исследовательский институт в деревню.
Класть домну набок было глупостью, бузотерством, бредом, непозволительной тратой самых лучших лет жизни.
Выселение в деревню института – тоже бред, трата сил впустую.
За свое бузотерство директор чуть не угодил под суд.
Сейчас другое время. За такие вещи уходят по собственному желанию.
Шеф института вызвал его, Коньшина, не для разноса и угроз, А ЧТОБЫ ПРЕДОСТЕРЕЧЬ ОТ ОШИБКИ.
Руководитель большого коллектива не хотел зла своему непокорному сотруднику. ОН ХОТЕЛ ПЕРЕДАТЬ ЕМУ СОБСТВЕННЫЙ ОПЫТ.
Как мудрый учитель начинающему ученику. КАК ОТЕЦ СЫНУ. Ведь у Сергея Ивановича не было сына. У него была дочь. Но дочь никогда почти не продолжает дело отца. Дочь и каштановая секретарша. И все. И больше никого. Так мало в конце жизни близких людей.
Петр Кириллович встал и церемонно раскланялся, как церемонно раскланиваются японцы в виденных им фильмах.
У самых дверей Коньшин сказал писклявым, глубоко противным самому себе голосом, почему-то с японским акцентом:
– Карашо. Большой спасибо, прекрасный кофе.
И спиной толкнул дверь.
Директор остался сидеть с закрытыми глазами.
Секретарша прореагировала на пятящегося задом «японца» лишь взмахом длинных ресниц, и на мгновение сверкнула голубизна неба, перечеркнутого полетом стрижа. Она второй раз посмотрела на Коньшина в упор. За все годы лишь второй раз. И оба раза сегодня. Первый раз в кабинете директора, когда разливала кофе, тогда-то впервые он встретился с ее взглядом. Во взгляде было презрение и насмешка. Над кем насмешка и презрение: над ним или Папашей? Или над обоими? Сейчас голубизна неба выражала жалость. Выходит, презрение и насмешка достались Папаше. Выходит так, что своего шефа она любила лишь из выгоды, а его, Коньшина, жалела, – может быть, она знала, что произойдет дальше, – от жалости же до любви всего шаг; значит, Папаша украл у него, Коньшина, девушку. Как же это гадко: красть у молодости молодость!
Петр Кириллович поплелся по коридору. Вслед ему понесся стук машинки, и Коньшин машинально согнулся, словно по спине его полоснула пулеметная очередь. Да, она наверняка знала, что будет дальше с ним, Коньшиным. Выходит, они оба уже вынесли приговор. По спине пулеметной очередью…
Впрочем, зачем Папаша заглянул в кофейную гущу? Значит, не был уверен в ходе дальнейших событий, иначе зачем бы ему гадать?
А домна… Положенная набок домна… Не было ли в голосе Сергея Ивановича сожаления, что он сдал перед устоявшимися традициями и не рискнул. А вдруг положенная набок домна заработала? Тогда что? Тогда Папаша сделал бы свое ГЛАВНОЕ ДЕЛО. А сейчас сделал он дело? Да, он директор института. Ну и что? Сегодня директор института – завтра директор овощной базы.
Да, это точно: в голосе Сергея Ивановича были грусть и сожаление, когда он рассказывал о домне.
А с этой шоколадной девушкой-стрижом? Ведь старый хрыч перехватил взгляд, который она бросила. И знал, что это взгляд, в котором было столько презрения и насмешки, – даже насмешки больше, нежели презрения, – этот взгляд направлялся ему, старому интригану, а не молодому глупому щенку.
Выходит, ничего в жизни не получилось у Сергея Ивановича. Выходит, не завидовать надо директору и тем более не ненавидеть, а жалеть.
А все потому, что вовремя, когда были молодость, задор, энергия, смелость, риск, здоровье, он не положил набок домну.
Допустим же, что путем невероятных усилий, посвятив этому делу всю жизнь, прозябая в нищете, Сергей Иванович положил бы домну набок. Положил бы, а она не заработала. Где был бы сейчас Папаша? Нигде. Его вообще бы не существовало в природе. Сейчас же Сергей Иванович существует прекрасно: у него отличная квартира, машина, он каждый год ездит лечиться на заграничный курорт, его ласкает – не любит, а ласкает, черт бы побрал этих хищных бабочек, – его ласкает прекрасная девушка.
Так что лучше?
Впрочем, хватит. Путем эквилибристики словами и мыслями можно прийти к любому выводу. Разумеется, удобному для тебя. Можно этим заниматься всю жизнь и таким образом обходить препятствия, сохраняя свой душевный покой, пребывая в праздности.
Слова и мысли – ерунда. Самое важное в этом странном, неизвестно для каких целей созданном мире – ДЕЛО.
И Коньшин поехал к представителю района.
В маленькой комнате за маленькими столами, почти соприкасаясь коленями, сидело человек десять. Трещали телефоны, бубнили голоса, плотно висел сигаретный дым, с которым тщетно боролся вставленный в форточку вентилятор.
Испанский Гранд сидел сразу у дверей и разговаривал одновременно по двум телефонам, при этом он успевал еще что-то записывать в большой блокнот. Здесь он вовсе не был похож на испанского гранда. У представителя района был усталый, почти замученный вид и серое лицо: наверное, потому что он все время дышал сигаретным воздухом.
